никто даже не помышлял о том, чтобы изменить их жизнь на свой лад. Никто, кроме Хренкова. Потому что все для этого человека раз и навсегда было усвоено и решено. А то, что не умещалось в его понятия, не давало ему покоя до тех пор, пока он не выходил на него с кольем.
Он твердо знал, что рыба живет в воде, а зимой нужно носить шапку, что правда — это хорошо, а ложь — плохо. И если бы он прочитал невзначай, что есть такие рыбы, которые живут в сухом песке, а есть и такие, что летают, он бы, может, и порвал написанное.
Все это вроде бы и смешно, но никому и в голову даже не приходило над Хренковым смеяться. Во- первых, потому, что к его причудам привыкли, во-вторых, потому, что человек он был серьезный, а в- третьих, чего греха таить, каждый из нас был немного Хренковым. Потому что уж так человек устроен, что все непонятное, необычное кажется ему либо смешным, либо враждебным. Но только одному непонятны чужие звезды, другому — чужая речь, а третьему — чужая жизнь.
Вот и Хренков, хороший в общем-то человек, никак не мог взять в толк, как это так, чтобы калеке нельзя было посочувствовать, детей приласкать, а погорельцам помочь. Тут рушилось все его понимание отношений между людьми. Но даже не это было страшно, а то, что могло из этого выйти. Стены сами по себе еще не дом, но дома без стен не бывает.
И еще одна особая черта была у Матвея Хренкова — мысли его не расходились с делом. Бывало, кто- нибудь скажет:
— В заготпункте корье принимают. Хорошие деньги дают. Надо бы надрать…
Поговорят и разойдутся, и никто пальцем не пошевелит, чтобы эти хорошие деньги получить. Глядь, а Хренков к заготпункту вязанки волочит. Нет, он не был корыстным человеком. Просто он считал, что раз голова рукам работу задала, то руки не имеют права от нее отлынивать.
Вот и теперь не знал он покоя. То есть покоя он не знал уже давно, может быть даже с того момента, когда среди пожара увидел, как два чернявых пацана попеременно грызут кочерыжку, или даже после того, как почувствовал запах пожара. Но не сразу созрело в его голове решение обратить этих чужаков в свою веру. Изо дня в день оно крепло и ширилось, пока не охватило всю его суть. И тогда он пошел к ним. Пошел, чтобы поставить точку. И не важно ему было, что они там скажут, потому что шел он туда не с вопросом, а с ответом.
Таков был наш Матвей Хренков, тем и славился. И потому никто не удивился, когда однажды, под выходной, он зашел к Василию Гущину, своему соседу и приятелю, и, выставив на стол бутылку красного, сказал:
— Инструмент готовь, Василий. За пару дней, думаю, сруб поставить можно…
— Этому Гундобину? — спросил Гущин хмуро.
— Погорельцам, — коротко ответил Хренков.
Он был настроен покончить с этим делом без промедления и торопил события. А они торопиться не желали.
Ровно месяц понадобилось строителям, троим здоровым и сильным мужчинам, то есть Хренкову, Гущину и шоферу Филе, для того, чтобы поставить новый дом, а точнее, избу-пятистенок. Своих забот оказалось невпроворот, так что работали по выходным.
И только будущий хозяин дома ковырялся на стройке каждый день. До поздней ночи можно было видеть, как он при свете времянки что-то стругал, прибивал, а потом записывал в тетрадку. Правда, помощи от него никакой не было, слава богу хоть не мешал.
А вот ребятишки, так те даже помогали. Что подать, где поддержать — тут как тут. И мать их тоже сложа руки не сидела. Только уж больно она была чернява. Василий уж на что был юбочник, а и тот не интересовался. Может, правда, оттого, что Зинка крутилась тут же.
Новоселье совпало с праздниками. Собственно, новоселья никакого не было. Просто кто-то увидел, что в новой избе горит свет. И весть об этом мгновенно разнеслась по всей деревне. И каждый в тот вечер старался пройти мимо, чтобы собственными глазами увидеть свет в окнах и людей.
Как-то уютнее стало у всех на душе в тот вечер. И все почему-то чувствовали себя значительными и благородными, даже те, кто ровным счетом ничего не сделал для того, чтобы помочь погорельцам.
Но настоящими героями были, конечно, строители. Всякий норовил зайти к кому-нибудь из них, чтобы выпить за здоровье хозяев. И как высшая похвала их поступку звучало в этот вечер по деревне слово «бесплатно». Потому что все знали, что с этого Гундобина взять нечего и дом ему построили за так. И только один человек этого не знал и знать не желал. Это был сам Гундобин.
Уже на следующий день все мы заметили странную перемену в этом человеке. Прежде он никогда ни с кем не здоровался. И делал вид, что не замечает, когда его приветствовали, а может, и вправду не замечал, потому что ему было не до нас. А тут вдруг он стал вежливым, как школьник, которому досталось от родителей. Со всеми спешил раскланяться первым, и даже показывал зубы, как будто улыбался. Особенно старался он перед своими благодетелями, среди которых выделял Хренкова. Где бы тот ему ни попадался, подходил с вежливым покашливанием брал его руку и молча держал в своей некоторое время. Матвею, при этом становилось неловко, особенно на людях. Сам себе в том не признаваясь, он начал избегать таких встреч. Тот самый Матвей Хренков, который еще вчера чувствовал себя хозяином на деревенской улице, сегодня, завидев Барсука издали, сворачивал в первый попавшийся проулок. Все чаще он ловил себя на мысли, что зря связался с этим Гундобиным. А тот как будто специально преследовал его — появлялся там, где сроду не бывал: на конюшне, в мастерских, в сельпо, и всюду тянул к нему свою жесткую и гладкую, как струганная доска, руку, и покашливал, и скалился, а глаза его смотрели так, как будто он хотел сказать: «На тебе…»
Мало того — он стал приходить к Хренкову домой. Придет, посидит на своем чемодане. Потом достанет сверток, положит на стол и выйдет. А в свертке соленые огурцы, моченые яблоки и всякое такое, чего в любом доме хоть пруд пруди. Раз принес, другой… Матвей смолчал. А на третий не выдержал, взял сверток и засунул ему за пазуху. Тот ничего не сказал, только посмотрел, но посмотрел так, что иному бы стало не по себе. А утром Хренков увидел сверток на своем крыльце.
После этого случая Барсук больше в дом не заходил, но раз в неделю, а то и чаще, Матвей находил у себя на пороге все такой же сверток.
Сначала он их забирал, потому что все-таки добро и цену ему он знал. Но старался выследить, когда этот Барсук приходит. С вечера гасил свет и часами смотрел в окно из-за занавески, ночью просыпался и прислушивался, не хлопнет ли калитка, не скрипнет ли снег под ногой. Но все было тщетно. И тогда Хренков понял, что человеку с барсуком в прятки играть не под силу, и стал спихивать свертки в сугроб. Но на их месте появлялись новые и новые. Были и банки с грибами, и варенье, и даже пироги…
По деревне поползли разные слухи, и мы поняли, что дело это серьезное, потому что знали Хренкова и теперь уже узнали кое-что про этого Гундобина. А тут еще Филя возьми да и скажи Хренкову, когда тот зашел в сельпо:
— Что, Матюша, снабженец твой выходной сегодня?..
И тут же прикусил язык, потому что увидел лицо Матвея. И понял, что сослужил этому Гундобину нехорошую службу.
В этот же день Хренков поймал Барсука у проселка, когда тот сошел с попутки. Никто не знает, специально он его караулил или случайно там оказался под вечер. Скорей всего случайно, потому что вряд ли иначе Барсук оказался бы в эту пору именно на этом самом месте. На то он и барсук.
Не долго думая, Хренков взял его за грудки.
— Что же ты, сука, делаешь?
А тот и не сопротивлялся. Казалось — он и не видит Хренкова. Казалось — он и не здесь вовсе, а у Хренкова в руках только телогрейка, кепка и резиновые сапоги.
— Что же ты, сука, делаешь? — уже не так запальчиво повторил Хренков. — К тебе как к человеку, а ты, барсучья душа, огурцы таскаешь…
— У меня больше ничего нет, — сказал Гундобин.
— Да не нужны мне твои свертки, — сказал Хренков и понял, что говорит не то.
— У меня нет денег, — сказал Гундобин.
— Да не нужны мне твои деньги, — крикнул в сердцах Хренков. — Христом богом прошу, не ходи ты больше ко мне, не носи. Не люблю я этого. И что это тебе в башку втемяшилось носить… Мне ничего не надо: ни гостинцев, ни денег.
