Жид Андре
Молодость
В прошлом году, гостя у Жана Шлюмберже, соседа моего по имению в те времена, когда я был «помещиком» в Кальвадосе, я вновь посетил Лярок, где — об этом я рассказываю в ином месте — я провел столь прекрасные и долгие годы детства. Владение огорожено теперь со всех сторон колючей проволокой. Глядя на это, я чувствую себя в душе коммунистом. Душой я никогда не был собственником. Самое слово «владелец» кажется мне и смешным и гадким. Я мучился тем, что знаю точные границы поместья, которое получил в наследство — совсем молодым — от матери, или скорей — отказывался признать эти границы, не для того, чтобы вообразить, будто обладаю большим, наоборот, чтобы удержать себя от мысли, что хотя бы малейшая часть того, что я здесь любил, была лично и исключительно моей. Когда вечерами я садился на склоне холма, откуда открывается вид на лесистую местность, — пригорки, рощицы, вырубки, маленькая речка, прячущаяся подчас меж высокими стреблями кипрея, ольхой и орешником, нисколько не потеряли бы для меня привлекательности, перестань они быть моими. Я погружался в созерцание и чувствовал за собой не больше обязанностей перед родным краем, чем родной край передо мною.
В 1896 году, в один прекрасный день каникул, на меня свалилась, как катастрофа, новость, которую сообщил мне с победоносным видом Робидэ. Благодаря его усердным проискам меня выбрали мэром. Он давно подстраивал это, без моего ведома, разумеется. Но сперва нужно было дождаться, чтобы я достиг законного возраста и чтобы мэр, чье место я должен был занять, уступил мне его. Он умер, когда мне шел двадцать пятый год. Робидэ совмещал уже должности стражника и управляющего, но домогался и должности помощника мэра, на которую естественным образом выдвигали его громадные услуги, которые он оказывал коммуне и своему хозяину. Он основывал свои расчеты на моей нелюбви к начальствованию и думал не без основания, что при моей молодости и мягком характере вся власть окажется в его руках. Робидэ владычествовал уже при жизни матери, и я получил его в наследство вместе с имением; он мало думал, много говорил и о каждом судил по себе. Поведение его определялось единственно выгодой и уважением к приличиям. «О сударь, это не принято!» — говорил он мне, когда я хотел, бывало, подвезти по пути на рынок в Лизье калеку, с трудом тащившегося по дороге; и он, чтобы обогнать его поскорей, похлестывал лошадь. К тому же — честности весьма относительной, но знал меру и ловко укрывался за «обычаями», когда мне случалось взяться за проверку его книг. Он искусно умел — за мой счет — ладить со всеми. Только тем и можно объяснить, что шесть ферм и леса, составлявшие мое имение в Ляроке и расположенные в нескольких коммунах, никогда не приносили мне ничего, кроме хлопот.
Я тогда только что женился. Я прогуливался, помнится мне, по аллеям сада с женой и Эженом Руаром, и мой друг, увлекавшийся политикой и человек современный в той же мере, в какой я был несовременен, объяснял мне выгоды моего избрания. Из мэров — один шаг до генерального совета, оттуда — один шаг до депутата… Моя карьера была намечена. И Робидэ, дивясь на то, что я хмурю лоб, поддакивал ему. М. молчала, лучше понимая причину моей внезапной грусти: вся природа теряла для меня очарование. Сложные отношения практического порядка препятствовали отныне моей бескорыстной созерцательности. Мой роман с родимым краем переставал быть платоническим. Я уже чувствовал на себе гнет новых обязанностей. Кончено с грезами, с созерцательными прогулками. Однако и сама М. считала, что мне нельзя отказываться. Дело шло об общем благе, — подчеркивала она. Ибо она достаточно хорошо меня знала, чтобы видеть, что я не смогу быть мэром наполовину и относиться ко всему легко. Итак, я согласился. И те, кто считал меня необщественным человеком, не представляют себе, конечно, с каким гражданским рвением я нес тяжелое бремя власти.
Одним из первых моих мероприятий было помещение алкоголички в каэнскую богадельню. Алкоголь исподтишка опустошал округу, в гораздо большей степени, чем это устанавливали статистические данные; они основывались на официальных цифрах потребления в выбирающих патент заведениях. А наряду с этим — не поддающаяся учету подпольная торговля у всех фермеров-самогонщиков. С тех пор, как заводы ежедневно снимали сливки с области, вытесняя частные молочные, даже женщины стали пить больше. Алкоголиком был в той или иной мере каждый житель моей коммуны. Мое обличье, скорее тщедушное по сравнению с этими здоровенными на вид фермерами, подчас настоящими колоссами, служило плохим примером в пользу трезвости. Но я могу похвалиться излечением Горэ, мужа богаделки. Я провожал его в Каэн, он собирался навестить жену, заболевшую белой горячкой; я взялся напугать его. Я велел ему высунуть язык, вывернул губы и веки с самым компетентным видом, проверил его рефлексы и сгибание большого пальца, которое признал симптоматическим и внушающим большие опасения. «Бедный друг мой, — заявил я ему наконец наставительно в то время, как правивший коляской Робидэ подтрунивал, разуверяя его, — через три месяца вы отправитесь следом за женой. Даже раньше, если завтра же не бросите пить» Робидэ сперва пожимал плечами, но как-то после сказал, что с этого дня Горэ совершенно исправился.
Робидэ не мог оказать мне лучшей услуги, чем каждый раз заново называя по именам жителей коммуны. Ему известен был недостаток, который в течение всей моей жизни разыгрывал со мной самые нелепые шутки и наводил на самые досадные ошибки: я не запоминал людских лиц. Отсюда — неуверенность в обращении, которую часто принимали за высокомерие, презрительность, равнодушие: тот, кого не узнали, с трудом верит, даже после предупреждения, что его действительно не узнали. Жителей коммуны, слава богу, было немного. Словно испытывая мои силы, Франция приберегла для самого юного из мэров одну из самых крошечных коммун. И без того малое число жителей все уменьшалось и уменьшалось: ежегодно смертность превышала рождаемость. Сейчас я живу в одной из самых плодовитых областей Франции, и выбор семьи — кандидатки на коньяковскую премию,[1] не представил бы никаких затруднений; в Ляроке большинство семей были бездетны. Не представляйте себе деревни, даже кучки домов вокруг церкви. Одни лишь разбросанные по полям фермы, подчас больше, чем за километр одна от другой. Но ни одна не стояла так на отлете, как ферма Пьера Б., самого молодого из моих фермеров, сына покойного мэра, место которого мне досталось. Пьер Б. незадолго до этого женился на одной из самых милых девушек округи. С молодыми жила на ферме прислуга лет четырнадцати-пятнадцати, сестра жены, по редкой случайности забеременевшей; потому-то я и заинтересовался особенно этой четой.
Г-жа Б. была на последнем месяце, когда, как на грех, музу пришлось уехать на дальний рынок — покупать скот. Всего два дня отлучки. Дела прежде всего.
Не успел Пьер Б. уехать, как у жены начались схватки.
— Сдается мне, что роды будут трудные, — сказала молодая женщина своей сестре-служанке. — Боли сильные, но словно не такие, как нужно. Ну, не глупо ли, что Пьер уехал!
Потом, попозже:
— Хорошо бы тебе сходить за доктором в Лизье. Пьер ничего не скажет. Не бойся оставить меня одну. Время еще терпит…
Лизье в двенадцати километрах. Девочка бежит туда. Врач, неопытный новичок-стажер, приезжает с ней в одноколке (тогда еще не было автомобилей). Ничего не разузнав у простоватой девочки, он не берет с собой ни одного из инструментов, требующихся на случай тяжелых родов. К тому же он не хирург. Он торопился, правда, и девочка почти всю дорогу бежала, но с того момента, как она покинула сестру, прошло три часа. Когда врач наконец приезжает, — уже ночь.
Когда на следующее утро Пьер Б. возвратился с рынка, он увидел с крыльца — дверь в комнату была распахнута настежь — ужасное зрелище. На смятой постели, вся в крови, бездыханная — его молодая жена с распоротым животом. У нее в ногах кусок кровавого мяса: все, что осталось от ребенка. В комнате — невероятный беспорядок; на полу, на столе — окровавленные инструменты: нож, косарь, шпиговальная игла. Акушерских щипцов оказалось недостаточно; кухонный инвентарь, пущенный в ход, говорил об отчаянии слишком юного врача, который один в полутемной комнате, потеряв голову, хватался за все, что попадется под руку. Перепуганная служанка сбежала, как только началась операция.
Возмущению моему не было границ. Я решил отправиться на розыски доктора, возбудить против него судебное дело. Я поехал в Лизье, но остановил коляску, не доезжая до его дверей. Как сейчас вижу, где я слез. Я вижу, улицу, дом, вижу, как я хожу взад и вперед, готовя обвинительную речь и стараясь
