возвеличивает жертвующего собой, что жертва его гораздо дороже обходится человечеству, чем гибель тех, ради кого он собою жертвовал. Но не в самоотвержении ли кроется его величие? На всесожжении лучшего зиждется вся античная драма; Ницше прекрасно это понял.
В июльском номере NRF — диалог Годо и Вероники. Одни из лучших страниц G.; их нежная красота и утешает и обезнадеживает. Я люблю G. лишь совершенного, но раз так, то страстно.
В «Revue Universelle» — новая статья Н. М.** насчет М. А. Любопытное обстоятельство: М. не способен процитировать текста, не извратив его смысла. Не стесняется тем нимало. Обойдись мы с ним таким же образом, он завопит. Я не стану утверждать, что он использует сам (ведь он борется за святое дело) те приемы, пользоваться которыми запрещает нам, или что все средства для него хороши, лишь бы восторжествовать над нами (ему важно не оказаться правым, а одержать над нами верх). Нет, мне думается, он даже не подозревает в себе фальсификатора и, не сомневаясь в своей правоте, плюет на ошибки в деталях. Нет, мне думается, пошловатое буквоедство и недостаток критического духа делают его убежденным всерьез. Он не обязательно недобросовестен. Он верует и не чувствует нужды ни в анализе текстов, коими оперирует, ни в анализе собственной веры. Несмотря на все совершенные им фальсификации, он является честным человеком в глазах многочисленных читателей, то ли мало разборчивых, то ли лишенных критического духа и предубежденных, — а может быть, и в своих собственных глазах.
Перед известными книгами спрашиваешь себя: кто будет их читать? Перед известными людьми — что могут они читать?.. Потом то и другое сходится.
Стремление к удобствам, желание как можно комфортабельней устроиться — отличительная черта посредственности.
До сих пор гонения всегда происходили (или почти всегда) во имя религии. Когда же свободомыслие в свою очередь кого-нибудь преследует, религия находит это чудовищным. Но можно ли сказать, что здесь действительно гонение? Мне всегда было трудно согласиться всерьез с тем, чему нас заставляют верить. Последние свидетельства этого съезда (заседание Национального комитета социальных и политических наук) целиком противоречат первым, да и первые — не что иное, как только сплетня. Но они называют «гонением» защиту ребенка от калечащего его мозг духовенства. Им хорошо известно, что никогда нельзя стереть первое впечатление, а если можно, то с громадным усилием, на которое способны очень немногие.
Что может быть более пустым и глупым, чем фраза, которой R. P.[33] de J. заканчивает свою декларацию? Существуют незыблемые принципы, в которых не дозволено сомневаться. Не потревожив покоя этих прекраснодушных особ, человечество не идет и не может итти вперед.
Только что стало известно о принятии Францией гуверовских предложений; но она приняла их так неохотно, что другие заинтересованные нации колеблются, стоит ли ее благодарить, а это означает, что она теряет свое моральное преимущество, которым могла располагать, отказавшись от долгов. Политики могут много разговаривать о «моральных преимуществах», но сами отлично знают, что верят им только простофили.
С тех пор, как у меня пропало хорошее настроение, я постоянно боясь омрачить радость ближнего. Лучше всего я себя чувствую, когда могу усилить чью-нибудь радость.
Я постоянно восхищаюсь уравновешенными людьми: они никогда не сделают промаха. А я благодаря своей бессоннице никогда не могу на себя положиться. Вот откуда у меня боязнь всевозможных свиданий и приглашений… Вдруг теряю самообладание; зато я могу представить себе положение тех, кто совсем его лишен. Я жалок только по временам. Даже падая в пропасть, я чувствую, что могу вскоре подняться. Тогда я прячусь, словно больной пес; стараясь никого не видеть, жду, пока это пройдет.
Безнадежная монотонность записок Барреса (третий том). Мысль на привязи и вечно крутиться вокруг своей конуры. Цепь эту он надел на себя сам, но не обошлось и без помощи Тэна.
Интересная страница о Гюго («Воспоминания Мориса», стр. 167 и сл.). Если ее отбросить, какая скучища эти записки Барреса! Все, что он любит, все, чем он интересуется, все, чем он любуется, — все это так далеко от меня… Идя в кафешантан, он боится испортить свой «вкус»! Что за тупые педанты выйдут из тех, кто поддается его влиянию! Ложный вкус, ложное достоинство, ложная поэзия и подлинная любовь к ложному величию; но что не может не трогать в нем, — это его безукоризненная честность. В его привязанности к Лотарингии есть даже нечто патетическое — «в том, по крайней мере, могу быть убежден, что здесь не ошибаюсь».
В третьем томе его сочинений тщетно ищешь мучительных признаний, которые отдали бы его на милость нашей критике и нашим симпатиям.
Когда он говорит о какой-нибудь книге, мне всегда за его словами чудится услужливый друг-приятель, внушивший ему все это. Когда он цитирует, я всегда сомневаюсь, чтобы он читал написанное перед цитатой и после нее. Слишком хорошо я знаю, как он пользовался чужими сведениями. У него почти совершенно не было интереса к книгам (мне припоминается, что на улице Лежандр, на полках за фальшивыми переплетами скрывались гребни, щетки и флаконы духов). В чужих описаниях он ищет чего-нибудь годного для укрепления и поддержания собственных познаний, а в поэзии, и то лишь иногда, какой-то смутной экзальтации. Думаю, что у него совершенно отсутствовал интерес к естественным наукам.
И вдруг две поразительные страницы — «Рассказ о посещении странноприимного дома» — могут быть сравнены с «Choses vues»[34] Гюго; они показывают, что мог бы дать Баррес, если своим советчиком сделал бы самого себя, а не носился бы со «своими» покойничками. Эти страницы — прекрасны. В антологию Барреса их непременно нужно включить: они освещают его с самой лучшей стороны.
Удобные идеи ложны…
Заправский журналист никогда не напишет: «они готовы начать переговоры с Советами», а непременно: «они готовы игнорировать все преступления прошлого и нежно пожать кровавую руку московских палачей». Вся статья «Лозаннской газеты» (от 6 июля) выдержана в этом тоне. Подписано: Эдм. Р. и озаглавлено: «Америка против Советов». Статья полна «благородного» негодования.
«А знаешь, ведь нужно говорить, что это скверно», — сказал R. L. с большей долей откровенности, чем юмора, бросая последние произведения J. M. на стол Р. А., который и передал мне эти слова. Можно быть католиком и даже убежденным последователем Фомы Аквинского без J. M. и даже вопреки J. M.; по крайней мере, меня так убеждал Р. А.; а Р. А. заботится об истине: он честен насквозь.
Так или иначе, слова своего брата он передавал с восторгом и не без одобрения. Он сам если и сказал бы это, то из некоторой причуды и уж, конечно, с иронией…
Прежде чем открыть книгу, они уже знают, что нужно о ней думать, и нужно ли что-нибудь в ней отметить, и какую траву здесь рвать: сорную или хорошую; и показывать, конечно, только сорную. Как бороться с подобными людьми? Как не чувствовать себя заранее побежденным, когда из великого страха предубеждения они снисходительно относятся к книге врага и с чрезмерной суровостью к тому, что может вам понравиться. У Массиса — сплошное недоброжелательство и софизмы. Как предположить, что он не знает образа жизни Радиге[35] и Псишари, значение которых раздувает до абсурда?.. Но (я писал уже об этом) в конце концов сам Массис отдает ли себе отчет в своих плутнях, и не являются ли эти плутни попросту необходимой принадлежностью его «веры»?
Как это непринужденное использование заблуждений предостерегает меня от религии, его вдохновляющей!
Коротенькая фраза Гамлета, кажется, не очень известная, представляется мне такой значительной, ибо я бы поставил ее во главе всей драмы, которую она, думается, некоторым образом объясняет (какое оружие мог бы из нее сделать Баррес!). Это вопрос Розенкранца или Гильденстерна (проверить, остерегаться неверных цитат!), обращенный к Гамлету: «Зачем вы ездили в Виттенберг?»[36]
Принимают ли в расчет при разборе характера Гамлета тот факт, что он прибыл из германского университета? В свое отечество он занес зародыши иностранной философии; он весь погружен в метафизику, блестящим плодом который является знаменитое «быть или не быть». В этом знаменитом монологе весь немецкий субъективизм. Какова была философия, которую преподавали тогда студентам? Каковы были их учителя? Без сомнения, собственный характер уже предрасполагал его к этому; но можно
