– Уж не думаешь ли ты, Давид, что всем нам так с рук сойдет? – спросил Федор, глядя на меня, разводящего на сырой полянке костер.
– А что же еще нам может быть? – говорю беззаботно и полагая, что самое страшное позади.
– Что, не знаю, но не оставит так всего этого дела проклятая Чека. Не оставит. Уж очень прижгли мы им очко (зад). И благодаря тебе – идиоту старому – перечитывают они там амбарную. Была бы только ихняя воля – враз сейчас нас кокнули бы. И – ищи-свищи. За мною уже неделю ходят двое.
Может, и сейчас пасутся где-нибудь неподалеку. Впрочем, сегодня – не рабочий день…
Возвращаюсь поздно вечером домой во хмелю небольшом и в блаженной усталости. Уже перед самой дверью непреложно чую: беда в доме. Захожу. В квартире Вера, Вова, Маша. Смотрят на меня с ужасом, словно я уходил в ту минуту у них на глазах прямиком в преисподнюю и спасать меня при этом было уже поздно и бесполезно. Ужасный был тогда у всех взгляд.
– Что?! Говорите – что?! – крикнул я.
И тогда Вова сказал:
– Света…
И только он это сказал, как Вера взвыла и забилась в истерике. К ней бросились Маша и Вова, но Вера с какой-то жуткой силой отпихивала их, вырывалась и кричала:
– Света-а… доченька-а! Будьте прокляты-ы!
Мне даже неудобно было расспрашивать, что именно случилось со Светой, ибо я помогал успокаивать свою бедную Веру, но веяло тогда на нас на всех дыханием непоправимого. Веяло смертью. Сердце мое, привыкшее после разрыва со Светой к равнодушию, вдруг заболело так остро, так вдруг отчаянно забилось, словно оно опоздало, торопилось наверстать жалость и любовь к родному существу, от которого я его некогда отлучил волей своей дурной, старой, нетерпимой башки.
– Боже мой… это я во всем виноват, – тихо сказал я, и, к счастью, мои слова, сказанные с чудовищным сокрушением, немного успокоили Веру. Наверно, лицо мое было в тот момент таким, что она, инстинктивно испугавшись за живого, отвратилась от непоправимости. И тогда от всего вместе: от горя, бесконечной беззащитности перед судьбою и благодарности за спасительный инстинкт женщины, жены, матери – я сел на пол и разрыдался, и, рыдая, я проклинал себя за жестокое равнодушие, а мозг, проклятый мой бесчувственный мозг, лихорадочно метался в догадках: поезд?.. утонула?.. машина?.. самолет?.. убили бандиты?.. инфаркт?.. грибы?.. женское кровотечение?.. что?..
Но давайте вытрем сопли и слезы. Произошло вот что: Света приняла несколько упаковок снотворного и не проснулась. Легкая, как все успокаивали нас, смерть, и добавляли, что нам бы всем такую. Может, оно и так, но каково было бедной моей дочери, перед тем как заснуть? Не дай нам Бог, говорю я.
И все это случилось после того, как ее не приняли в партию и отлучили от воспитательной работы с молодыми людьми, на которой она буквально горела – хотела привить людям в наше сложное и циничное, по ее словам, время хоть часть своей идейной чистоты и преданности марксизму-ленинизму, пропади он пропадом.
Когда меня взяли и когда везде пронесся слух, что все мы уезжаем, Свету вызвали в райком. О чем уж с ней там беседовал первый секретарь, я не знаю.
Догадываюсь, что разговор был гнусным.
…Ваш отец – антисоветчик… Брат – сионист… Зачем вы пудрите нам мозги и пробираетесь в партию?.. Вы ведь тоже за ними рванете?.. Не притворяйтесь идеалисткой… Не противопоставляйте Сталину Ленина…
В общем, Света оставила записку не нам, родителям, а своей вонючей коммунистической партии. Я не буду цитировать ее полностью. Там было много чепухи насчет светлого будущего. Света клялась гнусным райкомовцам, что она не ведала о наших помыслах, и возмущалась возвращением времен, когда дети вынуждены платить за черные грехи отцов. Напоследок она призналась, что сходит с ума от всего происходящего и предпочитает смерть разочарованию в идее и в нашем политбюро…
«Вам еще не раз будет стыдно, товарищ Губанов. Стыдно!»
Так кончалась предсмертная записка. Наверно, этот Губанов по звонку от того же Жоржика, пообещавшего добраться до самого моего девятого колена, ругал Свету, топал ногами, обзывал жидовней и тому подобное. Это – Свету, которая была по всей своей жизни идиоткой, выскочившей в современную партийную блевотину из любимых двадцатых годов! Это – Свету, горевшую большевистским пламенем с просмердевшей тупостью, продажностью и бездушием советской учрежденческой жизни!..
Я порылся грешным делом в ее записях и понял по ним, что обречена она была или на смерть, или на безумие, или на вечную тоску по «революционным святыням», заменявшим ей природу, отца и мать, любовь, веселье, культуру и радость нормальной человеческой жизни… Ужас меня пробрал и жалость к моей девочке, когда я прочитал следующие пылкие слова: «Вчера вышло постановление ЦК о мерах по дальнейшему развитию художественной критики. Я читала „Правду“ в метро, мне хотелось поделиться с людьми какой-то особенной душевной и интеллектуальной радостью. Разве еще где-нибудь в мире может выйти подобное постановление? В чем его высокий смысл? В том, что партия – мозг, координирующий даже художественные усилия общества. В том, что она поднимает критику до уровня революционного мышления, а критика, в свою очередь, тянет из болота мещанского повседневья литераторов. Трудно нам, коммунистам, хотя я еще без пяти минут член партии.
Трудно. Прав Горький, сказавший: „Люди настолько тупы, что их нужно насильно вести к счастью“. Прав был старик. Тысячу раз прав. Я смотрела на лица соседей по вагону. Как они были далеки от меня, от партии и ее забот. И это в день, который должен был быть праздничным из-за вышедшего постановления…
Не могла не вспомнить об отце…»
Она не могла не вспомнить меня. Я ее теперь не забуду. Зачем она спешила вперед так, что промелькнули мимо те явления жизни, ради которых и живут нормальные люди? Зачем? Что за безумие подгоняет так называемых идеалистов? Ведь и не существует никакого хоть сколько-нибудь реального идеала в таком виде, в каком он мерещится выбитым из круга жизни людям! Он и Богу-то самому, очевидно, неизвестен, потому что не нужен, раз самая, может быть, главная цель Творца, как говорит мой сын Вова, это – жизнь. Что может быть совершенней устройства самой жизни? Переустройство?
Вот и наблюдаю я, до чего допереустраивались наши переустроители.
