литературные вечера под шелковым абажуром, окруженным гудящей мошкарой. И, собственно, о чем ином она могла бы мечтать, будучи малозаметной поэтессой и младшим редактором издательства?
Она уже пережила главную любовь своей жизни. Пережила оскорбительное на первых порах сознание того, что не родилась ни Ахматовой и ни Цветаевой. И планировала исключительно строительство гармоничной жизни, позволявшей достойное проживание семьи при социализме, который ненавидела всеми силами, хотя ничего другого в лицо не видела. Друзья расколупывали щелочки для эмиграции; бегали за хвостом жар-птицы, пытаясь выдрать оттуда взволнованными пальцами перья в виде окольными путями вышедшей книги или громкого признания тихой компании.
Лина была спокойна и сосредоточенна. Она выбрала эту страну и эту судьбу себе и семье и не дергала никого по мелочам. Она готовилась грамотно и терпеливо сажать сад, именуемый «кухня, церковь, дети», оборачивающийся на деле ненавистью к советскому быту, брезгливостью к попам-стукачам и ужасом перед детскими учебными и лечебными учреждениями. Дача виделась ей в мечтах мхатовской декорацией, полной сладких вечеров, чайного кузнецовского фарфора, кисейных занавесок и обрывков фортепьянной музыки.
Голова раскалывалась после празднования годовщины свадьбы, когда Лина открыла глаза, обнаружив на пороге номера толпу теток в белых халатах. Она изумленно переглянулась с мужем, наткнулась на испуганные глаза детей и пролепетала:
— Мы здесь уже два дня живем...
— И больше жить не будете! Сегодня же съедете! — заорала приземистая представительница персонала, названная бы в народе «тетка на низком ходу», выразительно поглядывая на томную директрису.
— Что случилось? — спросила Лина, надрываясь от унижения.
— Она еще спрашивает? — вскрикнула тетка на низком ходу и с пронзительным криком «Вот!» бросилась на веранду, увлекая за собой толпу. Голая и лежачая поза в дискуссии против стоячей и одетой была неконструктивна, и, обмотавшись простыней, Лина последовала за шествием, покуда муж попадал ногами в брюки. В подобных разборках он был не боец; умел качественно дать в морду мужику, ловко занять освободившуюся вакансию на работе, достать дефицит. Но вид недовольной пожилой женщины приводил его в состояние глубочайшей психологической беспомощности, поскольку именно такие бабушка и мама ездили по нему первую половину жизни, лязгая танковыми гусеницами.
— Посмотрите! — верещала тетка на низком ходу, размахивая пустой бутылкой. — А еще вот, вот и вот! Посмотрите в мусорной корзине! И ведь мы могли проглядеть, если бы не сигнал!
Компания в белых халатах вспыхивала на каждую пустую бутылку, как пожилая девственница на порнокартинку.
— Вы только обернитесь на нее! — тетка заметила Лину в простыне, не отличающуюся по цветовой гамме от белых халатов. — Венера Милосская! Отдыхающие уже позавтракали, а она еще с мужем в постели. И их дети вчера оборвали у фикуса в гостиной два листа! Притон! Настоящий притон!
Возникла риторическая пауза, и обратившаяся в слух толпа сосредоточилась на директрисе.
— Все ясно, — процедила директриса, тускло глядя в золотое сечение пейзажа, открывавшегося с веранды. — Меры будут приняты согласно инструкции. Можете собирать вещи.
И пошла прочь с оскорбленным видом.
— Это не мы обломали фикус, — честным голосом сказала дочка, когда толпа вымелась. Она была старше и привыкла отвечать первой. — Это Катька попала в него мячом, он упал, листья сами отвалились.
— Честное слово, — выдохнул сын.
Лина посмотрела на их перепуганные лица, подумала: «Вот опять я не могу их защитить!» — и чуть не заплакала.
— Я же тебе говорил, что такое антиалкогольная политика. Но ты ведь меня никогда не слушаешь, — раздраженно заметил муж. Как львиная доля советских мужей в экстремале, вместо того чтобы отбиваться спина к спине, он назначал Лину стрелочником.
— Но я не представляла, что это так серьезно... — промямлила Лина. — У нас в издательстве как пили, так и пьют...
— Вы богема. А страна живет по другим законам, — заметил муж таким тоном, как будто ему нравились законы, по которым живет страна.
— Мам, а что вы такое сделали? — спросил сын.
— Вино пили... Стихи читали, песни пели, — растерянно ответила Лина.
— А зачем его продают, если его пить нельзя? — поинтересовалась дочка.
— Дети, — мужественно сказала Лина, — это недоразумение. Мы все делали нормально. Просто в этом доме отдыха работают одни ублюдочные идиотки, и у них у всех сегодня плохое настроение. Так что одевайтесь, сейчас будем пить чай с остатком вчерашнего торта.
— Вот из-за того, что ты детям лепишь такие тексты, у них всегда будут конфликты в школе! — огрызнулся муж.
Потом все было улажено, и их великодушно простили. Потому что непросыхавший народный артист из соседнего номера объяснил Лине, как она должна войти в кабинет директрисы, протянуть конверт с деньгами и произнести нараспев: «Я хочу перед вами извиниться. Боже мой, какая неловкость!» А поскольку он недавно первый раз сам поставил спектакль, то раз десять репетировал сей эпизод, не отказав себе в удовольствии лупить жирными кулаками по коленкам в тренировочных штанах с воплем «Не верю!».
Вручать деньги директрисе для Лины было все равно что идти на аборт, но она твердила: «Это не люди, это насекомые. На одной чашке весов пригоршня насекомых, а на другой двадцать два дня отдыха всей семьи». И, как всякая советская баба, сломала себя.
Однако ужас того, что кто-то может ворваться в номер и унижать в присутствии детей, закрепился на уровне физиологии, и больше в дома отдыха она не ездила. Украинская глубинка, в которой наличествовал Днепр, даровые фрукты и особенности привычек родителей мужа, напоминала эдем еще меньше. Это была схватка образов жизни, принципов воспитания и экономического выживания, разведенных по возрастным и географическим группам. И если в Москве Лина билась против этого набора с мужем один на один, то на отдыхе силы противника утраивались.
Лина понимала, что люди, выросшие по свистку, окрику, в эпике унижения и ограничения, даже став состоятельными и уважаемыми, просто психофизически не могут позволить комфортную жизнь внукам. Не потому, что они их не любят, а потому, что, убив собственное право на осуществление желаний, не в силах расслышать чужое. И она говорила «нет» и вставала железной стеной, укрывая детей. И каждый раз приезжала с отдыха одинаково перспективной как для невропатологического отделения, так и для бракоразводного процесса. Особенно выводило из себя, когда после разборки свекровь, поджимая губы, говорила презрительное: «Поэтесса!»
Съемные дачи упирались в таскание продуктов, нулевую медицину, когда дети заболевали, и отсутствие мужа. Лина могла взять редакторскую работу с собой, а ему было необходимо посещать контору. Она отлично понимала, какое количество женщин за период отпуска побывает в ее спальне, и относилась к этому спокойнее, чем к тому, что пашет в две смены. И, уложив детей, выстирав перемазанную ими за день одежду, не заваливается на диван, а берется до утра за редакторскую работу, пока голова переваривает текст. Что до измен, то Лина сравнивала счет с супругом в осенне-зимний период, когда среднеарифметические жены с детьми покидали дачи и среднеарифметические мужья возили туда любовниц, не охваченных в дачный период.
Так что когда выросшие дети разбрелись по самостоятельным отдыхам, предоставив возможность просто остаться в квартире вдвоем со вторым мужем, Лина была счастлива и первый раз после лета выглядела отдохнувшей. Но это было в прошлом году. А в этом Анатолий понял, что разваливается научная конференция, проводимая им в сентябре, и взмолился освободить его от внешних примет отпуска.
Первый муж не особенно уверенно чувствовал себя рядом с Линой и сводил счеты по мелочам, а нынешний был спокойным, профессионально реализованным и партнерски честным. Лина не верила своему счастью не в смысле факта второго брака (около нормальной бабы всегда очередь стоит), а потому, что не подозревала, что ей обломятся такие качественные отношения. Конечно, и на солнце были пятна. У Анатолия была масса дурацких бытовых привычек. Он предпочитал красивым вещам удобные, мог напялить
