все двадцать минут хихикали на стуле. Лина вылеживала всю норму. Ей нравилось, и она очень расстраивалась, почему вода в море холодная.
Существовал целый фольклор вокруг того, как служительница поместила в одну кабинку девочку из лагеря с молодым прекрасным незнакомцем. Конечно, он был в плавках, а она — в купальнике... Потом они долго переписывались и поженились. При одном взгляде на служительниц морских ванн становилось ясно, что это чистый блеф. Да и контингент состоял из больных детей и скучающих старушек. Но, идя на морские ванны, старшие девочки из лагеря на всякий случай красили глаза.
Самым гнусным местом лагерной жизни были поездки в грязелечебницу Куяльник. Огромная старинная лечебница с мраморными полами и лепниной находилась за городом. Туда вез круглобокий автобус с закупоренными окнами. Солнце, стоя в зените, размягчало металлические крыши. Лине быстро становилось плохо от жары, и ее укачивало. Она жаловалась, но лагерные врачи считали это капризами.
В недрах лечебницы предстояло зайти в нужный зальчик, раздеться на глазах у всех догола, замереть на одной из кушеток и ждать, пока дюжий детина опрокинет тебе на спину ведро обжигающей грязи. Кроме девчонок из лагеря, на кушетках лежали женщины пышных форм, рассуждающие о бесплодии и кокетничающие с таскальщиками грязи.
— Напахала абортов по молодости и вот лежу теперь вся в грязи, — объясняла двенадцатилетней Лине соседка по процедуре. — В жизни, девка, надо уметь всего две вещи: рожать и готовить. Если получается — проживешь королевой.
Фразу «напахала абортов» Лина обсуждала со старшими девочками, и те объяснили, что это, когда кто-то забеременел без мужа, полагается ребенка достать и умертвить специальным уколом. Лина испугалась так, что больше ни с одной женщиной в лечебнице не разговаривала, предполагая за ней подобное.
Когда грязь остывала, а сердце уже останавливалось, предстояло вылезти и нетвердой походкой добраться до душа, из которого лилась горячая густосоленая вода из лимана.
— Простой водой мыться нельзя, должен оставаться соляной плащ! — орали медсестры.
До автобуса Лина доходила с трудом, потому что от перегрева кружилась голова. Она дремала по дороге обратно и, уж конечно, не могла ни обедать, ни спать в тихий час. Сердце колотилось как сумасшедшее, до вечернего моря. Однажды ее даже рвало, но вызванная медсестра улыбнулась:
— До свадьбы заживет!
— Там-то вам и посадили сердце, — через много лет объяснила врач. — Грязь не особенно полезна в вашем случае, просто им надо было ставить галочки.
А сколько было слез, когда поначалу девчонки из стеснительности ложились под грязевое ведро в купальнике, а он больше никогда не отстирывался. А когда на роскошную Линину косу попала жирная горячая жижа и воспитательница объявила: «Горячей воды нет, грязной ходить нельзя, будем резать под корень!» Лина выбралась ночью к умывальникам и холодной водой со стиральным мылом до утра, плача, отбеливала волосы. Она добилась успеха вместе с температурой сорок и гриппом с менингитными симптомами. И до конца смены лежала в изоляторе, куда носили холодную еду, потому что всегда забывали о ней. А она лежала, читала книжки о пионерах-героях из лагерной библиотеки, других там не было, и писала стихи, представляясь себе вполне пионеркой-героиней.
Да, да, да... Кстати, о Пушкине. Последнее лагерное лето отряд ставил «Золотого петушка». Сын начальницы лагеря изображал царя Додона с бородой из капроновой мочалки в бумажной короне и плаще из медицинской клеенки. Мудреца играл председатель совета отряда Шапкин, петушком нарядили девчонку из малышового отряда. А Лина, в связи с прошлогодним успехом в роли индианки, была назначена шамаханской царицей. Ей снова навертели чалму из полотенца, из медпунктовской марли сшили шаровары и обмотали верх купальника, в котором уже было, что носить.
Лина переживала, что роль без слов, и старалась как можно соблазнительней выходить из шатра, сооруженного из простыней на веревке. И отряд снова занял первое место. Но потом передали, что, когда взрослые обсуждали постановку, о Лине было сказано, что если она в двенадцать лет такое может сыграть, то понятно, что из нее получится.
— Что? Что получится? — пытала она пионервожатую, предполагая, что в ней увидели будущую выдающуюся артистку.
— Что, что... — ответила та раздраженно, — слово из пяти букв!
До конца смены Лина подбирала слово из пяти букв. У нее ничего не получилось. В слове «артистка» было восемь. В слове «поэт» — четыре. Годам к пятнадцати ей объяснили, что руководство лагеря имело в виду. Чем большим успехом она пользовалась у противоположного пола, тем чаще слышала это слово от тех, кто хотел бы оказаться на ее месте.
Она опрашивала всех на предмет его толкования, и самую внятную формулировку получила от своего первого взрослого возлюбленного:
— Проститутка — это которая хочет — дает, не хочет — дает. А блядь — это которая хочет — дает, не хочет — не дает.
— То есть нормальная женщина? — уточнила шестнадцатилетняя Лина.
— Ну, в общем, да. Но у нас же не принято такую женщину считать нормальной. У нас принято нормальной считать такую, которая хочет — не дает, не хочет — не дает. И всех за это ненавидит, — объяснил взрослый возлюбленный.
Когда Лина добралась до книжной ярмарки, там все было в разгаре. Роскошный одесский морской порт, встречающий статуей младенца с признаками гидроцефалии, изваянный Эрнстом Неизвестным, вмещал десятки столов и киосков, заваленных полиграфической продукцией. Лина встретила знакомых. Она обожала ярмарочные тусовки. Здесь было видно, кто из издателей во что вырос вчера и куда держит путь сегодня.
В основном все понимали, «что такое хорошо и что такое плохо», но пафос, с которым производители макулатуры убеждали себя, что их книги дают россиянам сладкое забвение в трудных буднях, крепчал вместе с финансовым успехом. Сперва человек подхихикивал, мол, «мы же интеллигентные люди, все понимаем». Потом оправдывался, мол, «вот немного на ноги встану». А дальше твердо, мол, «надо уважать свой народ и давать ему то, что он просит».
Лина была старомодна и ощущала издательскую деятельность как мессианство. Она усиленно цитировала: «Сегодняшние книги — это завтрашние поступки». И сознавала меру ответственности человека, тиражирующего те или иные слова.
Ярмарка была малопредставительной, но колоритной. Несколько столов занимали хорошенькие молоденькие монашки со своими изданиями. Аккуратно напротив них сияла почти порнографическая продукция. Слева продавали конфеты, в углу — косметику, за ней — географические карты. Плюрализм так плюрализм. Лина села поболтать за стол к приятельнице из питерского издательства, точно так же, как и она сама, сопротивлявшуюся масскульту. Народ подходил, листал книги и вступал в диалог.
— Скажите, а почему так дорого? Вот я бы купил вашего Битова, но подешевле, — обиженно сказал пожилой мужчина с пачкой халявной печатной продукции в руках.
— Извините, а вы по кулинарии ничего не издаете? — спросила пышная блондинка. — А то я по всей ярмарке ищу маринады.
— Мне про любовь, — попросила девушка с волосами оранжевого цвета и, повертев Бунина, сморщилась: — Нет, это совсем не то...
— Подарите что-нибудь обществу инвалидов, — осклабился здоровенный детина с огромной сумкой, набитой книгами, и, пока хозяйка стола разглядывала его в недоумении, сгреб пару изданий.
— Я пишу романы на разные темы, — обратился лохматый похмельный тип с неоднозначно застегнутыми пуговицами на ширинке, — и мог бы предложить кое-что вашему издательству.
Лина решила уходить, но объявили перерыв, и в помещение ярмарки хлынули парами маленькие дети с шариками в руках. Большая их часть была одинаково одета и растерянно стреляла глазами.
— Предвыборная акция для сирот, — пояснила приятельница. Плотный номенклатурный дядька вышел на эстраду в центре зала и начал докладывать о счастливом детстве. Его сменили артисты в костюмах, и под сбивающую громкостью с ног фонограмму начали тюзовскую халтуру. Но дети все равно смеялись, пританцовывали и грызли спонсорские конфеты. Среди них было много темнокожих, что называется «в нашу
