— Как ты ушибся, меня не волнует, если помнишь, завтра ты снимаешься на лошади. И никакого дублера не заказано. Так что, масик, будешь скакать по системе Станиславского.
— Может, я не пойду завтра, — проныл он. — Пусть больничный выпишут, у меня пульс сто.
— Пойдешь, масик. Я обещала Кошкину доставить тебя на съемки хоть в свинцовом гробу. Натура уходит, — резюмировала «мало битая жена» и закурила.
— Думаю, что я больше не нужна, — мягко сказала ей Лина.
— Да, спасибо большое. Извините, ради бога. Вы ж понимаете, великий артист, ни дня без строчки, — улыбнулась жена Краснова.
«Бедная баба, — подумала Лина. — Вот вляпалась». В отличие от большинства женщин, она хорошо понимала, о чем идет речь, потому что лет десять тому назад честно оттрубила роман с известным артистом Дудкиным. Девчонки завидовали, когда она появлялась с ним на тусовках, не подозревая, как устроена реальная архитектура отношений. В постели Дудкин непременно вспоминал, как его обидели на очередных репетициях или съемках. Видимо, это был необходимый зачин, настраивающий его гормональные процессы. Жалобы прекращались только на короткий период коитуса, затем возобновлялись с новой силой.
Лина принимала это как печальную данность, так же, как то, что его совершенно не интересует ее жизнь; как то, что он привык назначать встречи в дорогом общепите и никогда не платить за это; как то, что, кочуя из постели в постель, ни секунды не задумывался о венерологической безопасности партнерш; как то, что обожал похвастать десятком незаконнорожденных финансово не обременяющих детишек.
Лине просто надо было переболеть этим, как детям приходится один раз обжечься, чтоб уточнить отношения с конфоркой. Однажды он прервал поток постельных жалоб на судьбу-обидчицу, и породистое лицо затуманилось мыслью.
— О чем ты думаешь? — с придыханием спросила Лина, ей всегда страшно хотелось, чтоб внешность мужчины дотягивала до его мозгов.
— Всю неделю думаю, рыбка, в чем ходить зимой. Дубленка — как-то фальшиво. Шуба — слишком оперно. Увы, придется шить зимнее пальто.
Он был патологически скуп, и Лина про себя хихикала его рассказам о том, что артистка Н. после разрыва выбросила в унитаз подаренное им кольцо с бриллиантом. Но однажды, после полугодового перерыва, когда Лина о Дудкине и думать забыла, он сразил кредитоспособностью. Приглашение в кабак не выглядело вызывающе, неожиданностью было, когда артист заплатил сам. Потом купил шикарный букет роз, ночью реализовался на двести процентов не только в нытье. А утром, приняв эпическую позу, произнес, модулируя голосом:
— Ты поняла, рыбка? Это был финал. Сегодня мы прощаемся с нашей любовью.
Лина чуть не прыснула, но с тех пор точно знала, что мужчины платят не «за», а «для».
Черновой тоже платил «для». Он все в жизни делал «для». Для праздника. Он словно боялся денег, и только они оказывались в руках, обменивал их на что-то яркое: ящик водки, ведро роз, огромную мягкую игрушку. Собственно, деньги были ему не нужны, потому что он передвигался по миру, который его обожал. Его кормили, поили и селили, где бы он ни появлялся. Он был неприхотлив, но мгновенно эстетизировал пространство вокруг себя. А Лина была домашней курицей, ощущающей мир устойчивым, когда в кошельке деньги, в холодильнике еда, а в платяном шкафу вкусно пахнущие стопки чистого белья. Она потом стала другой.
Впрочем, видела и обратную сторону универсальной совместимости Чернового с мирозданием. Вереницу нарожавших от него дур, наивно надеющихся на то, что «вот уж этот ребенок его привяжет»; стариков-родителей, крутящихся на скудные пенсии и все лето на дачном участке обеспечивающих зиму вареньями и соленьями. Старики обожали сыночка, но стыдились перед соседями за его длинные, наполовину седые волосы, меховые жилетки и ношеные джинсы. За то, что он непонятно кто — «вот в наше время были песни музыкальные, а Вовка свои точно лает».
Они обрадовались Лине, надеясь, что образумит непутевого Чернового. Назначили ее «приличной невесткой» и страшно обиделись, разузнав о муже и детях.
— Мать вчера говорит: «Одни шалавы тебе, Вовка, попадаются. Первая пришла на вид приличная, на язык грамотная, а поглубже копнули — от мужа гуляет!» — хохотал Черновой.
Фанаты засыпали с его именем на устах, а родители врали родственникам:
— По командировкам деньги зарабатывает, геолог или там что-то такое. Вот ведь только никак не женится, никак внуков нам не подарит. Да ведь дело понятное, где сейчас приличную женщину найдешь?
А вдалеке, в комнатах с самопальными афишами группы «Иные», в центре которых длинноволосый немолодой мужчина с дикой физиономией прижимал к телу электрогитару, в немереных количествах произрастали их внуки.
Черновой был блистательный пофигист и принимал только веши, которые его заводили. И Лина знала, что в один прекрасный день она выпадет для него из числа этих вещей. И думала, что тогда она скорей всего умрет.
Она писала:
Но она не умерла. Она долго болела душой, кружилась в суицидных настроениях. А потом вышла в мир новой. Она поняла, что любила в Черновом то, чего в ней самой не хватало, и начала отстраивать это внутри себя. Она написала на бумажке в столбик все, чего боится, и все, в чем нуждается. Она помнила афоризм «Не боритесь с самим собой, силы слишком неравны» и стала его опровергать. Она победила страх одиночества, детских болезней, стоматологов, самолетов, предательства...
Доходили слухи, что Черновой осел в Прибалтике, увел даму с тяжелым взором у мужа — известного художника и ходит при ней по одной половице. Она не верила, пока кто-то не привез кассету с его новыми песнями. Это было попсовое говно для зарабатывания денег. Дама была назначена алиби тому, что у него хрустнул весь социальный хребет.
Ощущение острой боли у Лины давно прошло. На смену явилось раздражение бесхозяйственностью жизни: взяла талантливого человека, сунула в пламя страсти, вынула обычного. Чего было огород городить? Ну, боялся он эмоциональной зависимости от баб, ну так что? За это его, что ли, в рабство сдавать? Здесь стоял маяком целого поколения, а там пытается переплюнуть гонорарами художественного мэтра возле его бывшей жены. Она, конечно, говорила жизни гипотетическое «спасибо» за то, что отвалила ей этот роман как главное высшее образование, но обижалась за назидательность биографии Чернового.
Следующее утро в автобусе началось, можно сказать, традиционно. Организаторша долго откашливалась, а потом бодро объявила:
— В связи с финансовыми проблемами проекта прогулка на катере отменяется. Но мы готовы предложить вам не менее интересное приключение — одесскую канатную дорогу.
Под разочарованное обсуждение автобус затормозил на Французском бульваре, и пушкинистская тусовка рассредоточилась по грубым жестяным кабинкам. Размещение, впрочем, больше напоминало укрощение кабинок, поскольку сервис не предусматривал их остановки в процессе заселения. Дама с веером вывихнула ногу, господин с брюшком порвал брюки; и дрожа, и скрипя, кабинки поползли вниз к берегу. Тросы плотоядно урчали, а ветер с моря цинично раскачивал железные коробочки с пушкинистами.
— Федор Иванович, объясните мне как физик, — испуганно кричала дама с веером в соседнюю кабинку. — Там написано «Раскачивать кабинки опасно для жизни», как мне ее остановить?
