Грузный гигант пожал плечами.
— Это делает жизнь интересной, а иногда даже доставляет удовольствие. Но я не склонен переоценивать себя: я не отрицаю того, что являюсь таким же подонком, как и все они. Единственное, что меня отличает от них, так это то, что я четко осознаю это; я просто человек, и у меня не больше прав, чем у кого-то другого, кроме тех, правда, которые мне удается отвоевать. — Он поднял свои костистые руки и поднес их к лицу. — У меня переломаны кости в обеих. Не знаю, приходилось ли когда-либо Будде или Христу ударить человека. В религиозных книгах, которые имеются в хранилищах, об этом ничего не сказано.
— Имеет ли это какое-то значение? — спросил Райнасон.
— Никакого! Просто мне интересно. — Мальхомм встал, нацепив свой плакат о покаянии на крюк своей огромной руки. Его лицо снова привяло обычное дурашливое выражение, и он объявил: — Мои обязанности требуют моего присутствия в другом месте. Но я оставляю вас с изречением из Евангелия, которое является моей путеводной звездой. Оно гласит: «Не противься злому». Так вот, не противьтесь злому, дети мои.
— Кто сказал это? — спросил Райнасон.
Мальхомм покачал головой:
— Будь я проклят, если знаю, — проворчал он и пошел к выходу.
Проводив его взглядом, Райнасон обернулся к Маре; она все еще смотрела, как Мальхомм пробирается сквозь толпу к двери.
— Итак, сейчас ты получила возможность познакомиться с моим духовным отцом, — сказал он.
Девушка бросила на него оживленный взгляд своих глубоких карих глаз:
— Мне хотелось бы попробовать на нем один из телепатеров. Интересно знать, что он думает на самом деле.
— Он думает именно то, что говорит, — ответил Райнасон. — По крайней мере, в тот момент, когда говорит о чем-то, он в это верит.
Она улыбнулась.
— Пожалуй, это единственное возможное объяснение его характера. — Она помолчала, ее лицо стало задумчивым. Затем отметила: — Он не допил свое пойло.
— Ты уже включен в цепь, — сказала девушка. — Кивни или дай мне как-то знать, когда будешь готов. — Ока склонилась над телепатером, еще раз проверяя соединения и показания приборов.
Райнасон и Хорнг сидели друг против друга. Огромная темная туша аборигена молча уставилась на землянина. Он никогда не выглядит расстроенным, подумал о своем визави Райнасон, внимательно разглядывая его. За исключением единственного случая, когда они уперлись в каменную стену блока памяти о Теброне, Хорнг демонстрировал полную уравновешенность — он всегда был спокоен, никогда не проявлял никаких признаков раздражения; казалось, что он без всякого интереса относился ко всему происходящему с ним и вокруг него. Но, конечно, если бы аборигены были совсем не заинтересованы в исследованиях землян, касающихся их истории, они бы не стали сотрудничать с ними с такой готовностью. Хирлайцы вовсе не животные, которыми можно командовать. Возможно, декодировка их истории, приведение всей сохранившейся информации в стройный порядок в какой-то степени представляла интерес для них самих; во всяком случае, они никогда не пытались выстроить факты из своей собственной истории в стройный логический ряд.
И это было не так уж удивительно, подумал Райнасон. Хирлайцы не имели своей письменности — их телепатические способности делали это излишним. А классификация материала в строго определенных рамках была свойственна земным языкам как части менталитета землян. Такое организованное мышление явно не было присуще хирлайцам, по крайней мере сейчас, на закате юс цивилизации. Громадные аборигены на протяжении веков влачили серое существование, по-своему вспоминая о ярком прошлом. И их расовые интересы в значительной степени отличались от устремлений землян.
Таким образом, если они охотно сотрудничали с исследовательской бригадой землян по вопросам декодировки, то кто же тогда на самом деле кому помогал?
Ладно, при прямом контакте мыслей работа должна пойти быстрее. Райнасон посмотрел на Мару и кивнул; она включила тумблер телепатера.
Неожиданно, как если бы его окатила сокрушающая океанская волна, Райнасон ощутил, как разум Хорнга поглощает его сущность. Вихрь мыслей, воспоминаний, картин и концепций закружился в полнейшем беспорядке. Он вдруг отчетливо ощутил присутствие чужака, странные обрывки памяти, идеи, которые были для него непостижимы; все это одним ошеломляющим валом накрыло его собственное сознание. Сцепив зубы, он изо всех сил боролся со страхом, ожидая, когда спадет эта волна.
Но она не спадала; хуже того, она консолидировалась. Когда два сознания — хирлайца и землянина — встретились вместе, они слились в почти единое сознание. Наконец Райнасон стал замечать какую-то последовательность во впечатлениях аборигена. Первой картинкой, которая проявилась явственно; было видение его самого: он был маленьким и угловатым, сидящим на несколько футов ниже Хорнга — или, вернее, своих собственных глаз; но более того — он оказался не только светлым, но бледным, не только маленьким, но хрупким. Видение аборигеном реальности, даже через его собственные ощущения, было не просто визуальным или осязательным; оно автоматически переводилось в собственные понятийные категории Райнасона.
Запахи зала, в котором они сидели, оказались иными; температура воздуха — более высокой. Райнасон видел самого себя, скорчившегося на каменном сидении, и Мару, изображение которой было странным образом искажено, протягивающую руку, чтобы успокоить его-себя. И в то же время он мог видеть все собственными глазами, ощущать ее руку на своем плече. Но ощущения аборигена были гораздо сильнее; уже сама их необычность управляла вниманием его разума.
Он распрямился и начал осторожно пробовать разобраться га своей новой частью менталитета. Он ощутил, что Хорнг, в свою очередь, также пытается медленно продвигаться по сознанию Райнагона; его присутствие успокаивало, было мягким, несколько непривычным, но не тревожащим. По мере того, как его мысли переплетались с мыслями Хорнга, настоящее исчезло; это изменение составляло какой-то миг в целых столетиях, е© вскоре оно тоже прошло. Райнасон ощутил, как спадает его внутреннее напряжение.
Теперь он уже мог продвигаться по сознанию аборигена и касаться его непривычных уголков: концепций и суждений чуждого ему мозга, расовой культуры и опыта. Все стало неопределенным и похожим на грезы; этот странный землянин, возможно, не существует вовсе; пыльные обломки Хирлая всегда были здесь, или возможно они когда-то были зелеными, но на протяжении четырех поколений Большой Зал был таким, как и животные, которые днем настолько быстро меняли свою внешность, что их трудно было узнать. Не было никакой цели, никакой задачи, никакой необходимости, никаких желаний, устремлений, надежд… никакого интереса. Все должно пройти. Все проходило; возможно, уже прошло.
Райнасон изменил позу на своем сидении, пытаясь добраться до собственного ощущения каменного сидения под собой — это было необходимо, чтобы собственными ощущениями уравновесить видения Хорнга; ему удалось выбраться из его мыслей, но затем он почти сразу же ринулся в них снова.
Царящий в мозгу инопланетянина хаос окружил его, но сейчас он уже начинал узнавать себя самого в обширном спектре чужих воспоминаний. Он попытался постепенно включиться в память — вначале в собственную память Хорнга, насчитывавшую три столетия личного опыта, заключавшегося в основном в ощущении ветра и сухих ног в толстом слое пыли; затем, постепенно, к пласту расовой памяти. И вот, наконец, он отыскал ее.
Даже знания об истории планеты, которыми уже обладал Райнасон, не помогли ему четко разместить или соотнести хоть с чем-то привычным те впечатления, которые навалились на него без всякой системы, покрывая одно другое, сливаясь друг с другом, забивая друг друга. Он видел возвышающиеся над собой дома, толпы людей, спокойно проходящих мимо; ощущал, как их мысли вливаются в его мозг. Он был Норгабом, ремесленником, медленно работавшим день за днем… был Рашанахом, приближавшимся к воротам Стены и смотрящим… Он был Логрином, обсуждавшим участок, где… он копал землю, толкал тяжелую повозку, лежал на шкуре какого-то животного, сносил здание, которое вскоре должно было рухнуть, учил ребенка ходить…
