бы один поцелуй, и они дошли до места.
Бетонный грибок был на месте, дверь была гостеприимно распахнута, являя миру свою необоримую толщину, а за ней таилась вежливая Тьма. Против ожиданий, парень пошел впереди, а не пропустил ее. Тоже, видать, чуял особую атмосферу места. За порогом бетон исчезал, плавно уступая антрацитово- черным сверкающим потекам. Они струились по стенам, необычной рябью ниспадая на пол, а на потолке перемежались светящимися молочно-белыми прожилками. В стенах кое-где также попадались маленькие звездочки-фонарики, света было вполне достаточно, чтобы не спотыкаться. Пол на вид был ребрист и чешуйчат, девушка даже наклонилась и потрогала его, но нет, рука встретила прозрачную стекловидную массу, теплую на ощупь. Ветвились галереи, вились потерны и коридоры. Как водится в военной фортификации, не было ни одной полностью прямой или строго геометричной — форма и переменное сечение были рассчитаны таким образом, чтобы максимально эффективно гасить ударные волны даже в отсутствие переборок, просто в пустом коридоре. За очередным поворотом у них словно бы разом вытащили пробки из ушей. Истосковавшийся слух единым мигом ухватил сразу с пяток разговоров, почти зримой пеленой висевших в зале.
— …а он слева заходит, и плюет, с. ка, огнем не переставая. Я через крыло и 'кобру', тормозил на двенадцати 'же', Дед сказал потом, что впервые видит самолет из гофрированной жести. Ну, этот не успел, прошел сверху, и я распорол ему к чертям все брюхо до самого хвоста!
Парень шепотом сказал на ухо, прижимаясь губами к розовому полукружью чуть дольше требуемого:
— О, свои тут есть. Это Миша Цивиленко из второй эскадрильи, он в тот бой дракона привез и пару гарпий.
— …наши. Как там разберешь, все ж в пыли? Ты б еще циммерит вспомнил, и того фельдфебеля с теллер-миной. Когда сто шестьдесят жахает, в радиусе ста метров все, кто без защиты, дружно кладут в штаны, хе-хе.
Непонятно, но, похоже, танкисты.
— …да какое самбо, это ж тараканы-переростки натуральные. Лучше тренируйся магазины менять, как Кадочников показывал. Ну помнишь, один в стволе, упор в защелку, палец все время на спуске. Да-да, вот так, только кисть сильнее напрягай, там почти пять кило с граником.
А вот это уже яснее. Матицкая кроме своей души — полетов, в свободное время любила еще и стрелять. Отец приохотил девочку сперва к спортивной винтовке, а потом и к серьезной снайперке. Сейчас она была действительным членом императорского стрелкового общества и имела за плечами победы в нескольких региональных чемпионатах.
— …идет, идет. — прокатилось эхом. Быстро стихли разговоры, все лица обратились к боковому коридору. Через секунду оттуда нереальной беззвучной тенью выплыла стройная до худобы фигура в уже обмятом камуфляже и степенно прошла в центр зала, где и уселась небрежно на большой массивный камень темно-синего, почти черного цвета. Матицкая видела его в полутьме, с неудобного ракурса — сильно сбоку, и не успела составить себе представление. Ясно различима была только гитара, большая двенадцатиструнка, настоящий концертный экземпляр, благородный лак так и светился на изящных изгибах корпуса.
Секунда тишины, а потом лич коснулся струн. Негромкий поначалу, звук гитары понемногу набирал силу, будя глубоко внутри странную дрожь, мучительно приятную и обворожительно-болезненную, словно бы у души резались, как зубы, крылья, и она тщилась взлететь как есть, прямо в костюме бренного тела. Играл он не по-дворовому, перебором, пальцы с максимально втянутыми когтями так и мелькали, плетя дивное очарование музыки. Ксения даже не поняла, в какой момент он запел. Низкий глуховатый голос так органично вплелся в мелодию, что в их единении не посмел бы усомниться и Станиславский.
Ветер перемен нам морозит лицо.
Где ж тебе сойти, нет ступеней и ног.
Жизнь свою б отдал за благое словцо,
Но ты теперь один, тебе поможет Бог.
Голос взлетал и падал, гремел и рыдал, и казалось невозможным, чтобы живое существо могло петь
…и не прошло еще полумесяца — вот,
Раны вдруг заныли, не заснуть дотемна.
Ласточка на крыльях серый пепел несет
Вестью — вот она, мама война.
Не туман, а дым — то горят города.
Сердце моего бьется в луже крови.
Северной иглой колет с неба звезда,
Холодна она, ты ее не зови…
Холод проникал, казалось, в самое сердце, тоска сжимала свои ядовитые когти, и не было в мире силы, способной отогреть замерзшую душу.
…Делу не поможешь кровью малой, поверь.
Завтра мы выходим в крестовый поход.
Выпью я росинку в холодной траве –
Может быть, спасет, может, спасет.
Или все же была?
…Яблони над крышей и сиреневый цвет –
Чья мечта о доме, тот победит.
Кто же меня встретит, скажет: 'Привет'?
Верю и надеюсь, что все впереди,
Верю и надеюсь — все впереди…
Под потолком зала медленно затихали последние аккорды, люди возвращались в себя, и реальность казалась странно не-реальной после путешествия в жестокое Далеко. А потом лич внезапно повернул голову, и кипящий луч изумрудно-зеленых глаз встретил глубокую льдистую синь бездонных северных озер. Ксения почувствовала что летит.
40
Они были бы красивой парой. Она — средоточие немыслимых достоинств, богиня, единственный взгляд на которую долго еще кровоточит восхитительной раной на душе, он — похожий на обсидиановый скальпель символ хрупкости бытия.
После концерта тихие и окрыленные слушатели споро погрузились в прибывшие транспортеры и деликатно не заметили двинувшую пешком пару. Последним захлопнул люк мрачный и задумчивый авиатор. Всю дорогу он вспоминал сказанные девушкой, которую с невероятным апломбом он считал уже наполовину своей, слова. Отнюдь не дурак, летчик сразу заметил тот взгляд, да и трудно было бы это упустить.
Бесконечно долго длилось это мгновенное единение. Когда взгляды их нехотя, с явственным скрипом разомкнулись, каждый знал друг о друге если и не все, то самое главное точно. Он теперь понимал, сколь изумительно чиста пронизанная теплым светом душа стоящей напротив девушки, омрачаемая лишь пережитым когда-то страшным горем и вызванной этим горем в противоход ненавистью — костылем сильных. И заранее, без всяких причин закипала в груди, стягивалась тугой пружиной испепеляющая ярость; при одной мысли о том, что ее укусит какой-нибудь комар хотелось сдуть невесомым прахом с ладони весь комариный род. Он молча поклялся, без слов, в общем-то, даже не до конца оформленной мыслью, что никто никогда ее не обидит, даже мухи на нее не будут садиться, ибо чревато. Даже лужа расступится и не замочит ног, иначе будет обращена в омертвленную плазму вместе с породившей ее тучей и всем циклоном, частью которого та является. Горы будут снесены и раскатаны в блин, чтобы ей было удобно идти и ничто не заслоняло вид, да и сама планета умерит биение плюмов, иначе…
