Они пришли домой, нагруженные вещами. Жоржик нес стулья, подбородком поддерживая скатанные одеяла. Мокрый чуб налип на побелевший лоб. Испарина покрывала разрисованные тонким румянцем щеки. Под глазами лежали фиолетовые тени. Полуоткрытый рот обнажал нездоровые зубы.
Придя в холодную комнату, он блаженно скинул кепку и трудно закашлялся. Она бросила вещи на его холостую постель, оглядела комнату и, в припадке девичьей стыдливости, легонько хлопнула его своей большой, грубой ладонью меж лопаток.
— Ну, ты, не очень тут у меня кашляй, — притворно сердито крикнула она, — а то, гляди, я из тебя живо чахотку выколочу!. Определенный факт! — и потерлась тугой щекой об его костлявое плечо.
Вечером пришли гости и был свадебный пир. Гости с уважением осмотрели и потрогали новые вещи, похвалили, чинно выпили две бутылки водки, закусили пирогами, потанцевали под гармонику и вскоре разошлись. Все честь по чести. Даже соседи удивлялись на такую вполне приличную свадьбу, без поножовщины.
По уходе гостей Шурка и Жоржик еще раз полюбовались вещами, затем она аккуратно прикрыла новые стулья газетами, прочее, в том числе и одеяла, уложила в сундук, сверху устроила, буквами вверх, калоши и замкнула на замок.
Среди ночи Шурка проснулась и, мучимая тайными желаниями, разбудила мужа.
— Слышишь, Жоржик… Ну, Жоржик-жа!. — зашептала она, жарко дыша ему в ключицу. — Проснись! Зря, знаешь, канареечное одеяло не взяли. Канареечное куда интереснее было. Определенный факт. Канареечное надо было брать. И калоши тоже не на той подкладке взяли. Не угадали… На серой подкладке надо было брать. Куда интереснее, как на красной. И кровать с шарами бы… Не рассчитали…
Утром, снарядив и отправив мужа на работу, Шурка, дрожа от нетерпения, побежала в кухню делиться своими брачными впечатлениями с домашними хозяйками. Поговорив для приличия минут пять о слабом здоровье своего супруга, Шурка повела домашних хозяек к себе в комнату, открыла сундук и показала вещи. Вынув одеяла, она со свистом вздохнула:
— Зря все же канареечное не взяли… Не угадали канареечное купить. Эх!. Не сообразили… И часы с боем… Не сообразили.
И глаза ее стали круглые и пегие.
Все хозяйки очень хвалили вещи, а жена профессора, сердобольная старушка, кроме того, прибавила:
— Все это прекрасно, но только супруг у вас, Шура, весьма нехорошо кашляет. Нам через стену все слышно. Вы бы на это обратили внимание. А то, знаете…
— Ничего, не подохнет, — нарочито грубо огрызнулась Шурка. — А коли подохнет, туда ему и дорога. Нового сыщу.
Но сердце ее вдруг пронизал острый холод.
— Кормить буду. Каклетами. Пускай жрет! — тихо сказала она и страшно надулась.
Супруги насилу дождались следующей получки. Не теряя времени, они отправились на Сухаревку и купили канареечное одеяло. Кроме канареечного одеяла, были приобретены многие другие необходимые в хозяйстве прекрасные вещи: часы с боем, два отреза бобрика, скрипучая тумбочка в стиле модерн для цветов, мужские и дамские калоши на серой подкладке, шесть метров ватина, непревзойденной красоты большая гипсовая собака-копилка, испещренная черными и золотыми кляксами, байковый платок и кованый сундук лягушачьей расцветки с музыкальным замком.
Придя домой, Шурка аккуратно уложила новые вещи в новый сундук. Музыкальный замок сыграл хроматическую гамму.
Ночью она проснулась и, положив жаркую щеку на потный, холодный лоб мужа, тихонько сказала:
— Жоржик! Ты спишь? Перестань дрыхнуть! Жоржик-жа! Слышишь?. Там было одно голубенькое. Зря не взяли. Интересное одеяло, безусловно. Вроде атласное.
— Не сообразили, — тревожно прошептал Жоржик спросонья.
Как-то в середине лета Шурка пришла на кухню чрезвычайно веселая.
— Мой-то, — сказала она, разжигая примус, — в отпуск уходит. Всем дали по две недели, а ему — как слабогрудому — полтора месяца, не сойти мне с этого места! С компенсацией. Железную кровать с шарами сейчас пойдем покупать. Определенно.
— Я бы вам посоветовала поместить его лучше в хороший санаторий, — многозначительно заметила профессорская старушка, подставляя под кран решето с дымящейся картошкой. — А то, знаете, поздно будет.
— Ровно ничего с ним не произойдет! — нарочито грубо крикнула Шурка, тыкая в стороны булкообразными локтями. — Я ему тут устрою лучше всякой санатории. Нажарю каклет — пускай жрет, сколько хочет!
Но в душе у нее опять похолодело.
К вечеру они привезли с Сухаревой тачку, нагруженную вещами. Шурка шла за тачкой и как зачарованная рассматривала свое воспаленное лицо, круто отраженное в красивых никелевых шарах новой железной кровати. Жоржик, тяжело дыша, едва поспевал за ней, острым подбородком прижимая к груди небесно-голубое одеяло. Изредка он кашлял. По вдавленному его виску ползла темная капля пота.
Ночью она проснулась. Ей не давали спать разные мысли.
— Жоржик, Жоржик-жа, — быстро зашептала она, — там еще одно осталось, бурдовое… Слышь… зря не взяли… Ох, до чего же оно было интересное!. Все бурдовое-бурдовое, а подкладка не бурдовая, а в розочку. Интересное одеяло…
В последний раз Жоржика видели утром в будний день поздней осенью. Он косолапо шел по нашему переулку, уткнув длинный, прозрачный, как бы парафиновый нос в наставленный воротник потертой кожаной куртки.
Острые колени его выдавались вперед, и широкий клеш мотался вокруг длинных и костлявых ног. Кепочка сидела на затылке. Чуб висел поперек лба, сырой и темный.
Он шел, покачиваясь, осторожно обходя лужу, боясь промочить худые ботинки, и на бледных его губах играла слабая, виноватая, счастливая и какая-то ужасно милая улыбка.
Затем он слег. Приходил участковый врач. Шурка бегала получать из страхкассы пособие. На Сухаревку пришлось идти одной. Она принесла бордовое одеяло и спрятала его в сундук.
Вскоре Жоржику стало хуже. Выпал первый снег, сырой ноябрьский снег. Воздух туманно посинел. Профессорша пошепталась с мужем, и вскоре пришел знакомый доктор. Он осмотрел больного и вышел на кухню мыть руки сулемовым мылом. Шурка стояла заплаканная, вся в чаду, опухшая от слез и жарила на примусе большие черные котлеты с луком.
— Вы с ума сошли! — всплеснула руками профессорша. — Что вы делаете? Вы его убиваете. Разве ему можно есть котлеты, да еще с луком?
— Можно, — сказал доктор сухо, стряхивая в раковину воду с белых своих пальцев.
— Что ему от каклет сделается? — тревожно закричала Шурка, утирая рукавом лицо. — Вот и товарищ доктер подтверждает.
Вечером приходил санитар в ситцевом халате и дезинфицировал общую уборную. В коридоре зловеще запахло карболкой. Ночью Шурка проснулась. Неизъяснимая тоска сосала ей сердце.
— Жоржик! — сказала она нетерпеливым шепотом. — Жоржик! Ну, Жоржик-жа! Проснися! Проснися, я тебе говорю! Жоржик-жа-а-а!.
Жоржик не отвечал. Он был уже совсем холодный. Тогда она спрыгнула на пол и, топая босыми ногами, выбежала в коридор. Был третий час ночи, но в квартире никто не спал. Шурка подбежала к профессорской двери и упала.
— Готов! Готов! — кричала она, холодея от ужаса. — Готов! Истинный бог, готов! Кончился. Жо-о- ор-жы-ы-ык, ой, гражданочка!.
Она стала причитать. Из дверей выглядывали соседи.
Синие зимние звезды, ломаемые морозом, трещали и фосфорились за черными окнами.
Утром кот Мурзик подошел к открытой Шуркиной двери, остановился на пороге, заглянул в комнату, и вдруг вся шерсть его стала дыбом. Он зашипел и попятился назад. А Шурка сидела посреди кухни на прожженном, сальном табурете и, обливаясь слезами, злобно, по-детски обиженно говорила домашним
