— Ну, какие из вас человеки вырастут, как вы сызмальства под конвоем? Навоз вы, одно слово!
— И на что вас рожали? Тьфу. Ну ты, голомызай, не веньгай! Биз тибе тошно.
А башкиренок косоглазый не понимал по-русски. Визжал и бежать хотел. Рябоватый милиционер ему винтовкой погрозил, потом аа длинную рубаху взял и за нее за собой тащил. Тюбетейка в грязь упала. Старший поднял и набекрень ему ее нахлобучил. А башкиренок рвался в сторону и кричал. Неподвижным оставалось скуластое желтое личико, крик был скрипучий, но монотонный.
— Ига кайттырга ты-лэ-эм! (домой хочу).
Ворчал старший в ответ:
— Катырга, катырга… Знамо, каторга. И вам, и нам с вами.
А ты не скрыпи! Коли тебе жизня определила каторгу, скрыпи не скрыпи — толк один. Навоз, как есть навоз! Не скули!
А башкиренок скулил. Как щенок, на которого люди впопыхах наступили. Проходящие на ребят оглядывались. Седой господин, с воротником и в нынешний теплый день поднятым, остановился. Головой покачал и громко сказал:
— Безобразие! Детей с винтовками провожают. Били, верно, малайку-то?
Старший к нему дернулся:
— А жалостливый, дык возьми к себе! Кажный день таскаем. Жалеете, а кормить не жалаете?
Господин возмущался. Дети дальше брели.
В наробразе, известно, в комнату по делам несовершеннолетних. А там уж на полу сидят. Старенький делопроизводитель в бумагах заплутался. Мается и листочки со стола на пол роняет.
Барышня с челкой завитой в шкафу роется. Другая, постарше, со стеклышками на носу, шнурочек со стеклышек теребит и сердится:
— В губисполком всех отправлю. Куда хотят, пусть девают!
Что это…
А в дверь еще с ребятами. Всякими. И в казенной одежде, и в одном белье, и в ремушках разных.
В приемник Гришкину партию отправили. Там сказали:
— Некуда. Не примем.
Назад привели. Старший сопровождающий плюнул и ушел.
Двое других цигарки завернули и на пол на корточки присели отдохнуть. Гришку замутило. И от голода, и от воздуха в комнате тяжелого. А больше от тоски. На пол сел, мутными глазами в потолок уставился, крепко губы сжал. Лицо стало скорбным и старым. А в комнату бритый, долгоносый, с губами тонкими вошел. На голове, острой кверху, кепка приплюснута была на самые глаза. Ступал твердо. Точно каждым шагом землю вдавливал. И башмаки, чисто лапы звериные, вытоптались. Как вошел, на стул плюхнулся. И стул тоже в пол вдавил.
— Што? Навертываете? Все с бумажечками, с бумажечками? В печку все эти бумажки надо. А ты, башкурдистан, чего воешь? Автономию просишь?
Глаза узкие щурил и тонкие губы кривил. Над всем смеялся.
Как говорил, руки все тер ладонями одна о другую, ежился, ноги до колен руками разглаживал. Весь трепыхался. Смирно ни минуты не сидел. Каждый сустав у него точно ходу просил.
Дела.
— Подождите, товарищ Мартынов, — затянула жалостно старшая барышня. — Всегда вы с шумом. Вот голова кругом идет. Куда их девать?
— Сортиры чистить, землю рыть… Куда? Место найдется.
Эй ты, арба башкирская. Долго еще проскрипишь?
И похоже передразнил: — И гы-гы-гы…
У башкиренка глаза высохли. Губы в усмешку растянулись.
И скрип свой прекратил.
— Ну, так, барышни, как? Все бумажечки, бумажечки? По инструкции, с анкеточками?
И опять ладони одна о другую.
— Десять этих барахольщиков я у вас возьму. Десять могу.
— А вот хорошо, товарищ Мартынов, — обрадовалась старшая. — Мы вам сейчас отберем. Тут есть такие, у которых дела уж рассмотрены.
— Я сам отберу. У меня своя анкета.
И к ребятам со стулом повернулся. На белобрысого высокого мальчишку взглядом уперся:
— Эй, ты, белесый! Воровать хорошо умеешь?
Тот скраснел и затормошился:
— Меня занапрасну забрали. Это Федька Пятков украл, — а я…
— Врать хорошо умеешь. А драться любишь? Врукопашную или с ножиком?
— Нет, я не дерусь.
— Не дерешься? Дурак. А ты што прозеленел?
Это Гришке он.
Гришка глянул, как он на стуле вертелся и руки одна об Другую скоро, скоро шваркал, и засмеялся. Вспомнил:
«Обезьяну эдакую беспокойную в зверинце видал. Похоже.
И руки длинные, и мордой чисто дразнится».
— Что смешно? Рожа-то что у тебя зеленая?
Гришка носом шмыгнул и в ответ:
— Прозеленеешь. Не пимши, не емши с утра тут!
— Не привык разве без еды?
— Привыкать, привыкашь, а все брюхо ноет.
— Из тюрьмы, што ль бежал?
— Какая тюрьма? Я малолетний. Из монастыря бежал.
— Пострижку уж делали? Это, друг, у них не монастырь, а меди-ко-пе-да-го-гический городок зовется. Сукины дети — придумают? Што же ты бежал?
— А так. Неохота там.
Старшая барышня ученые глаза сделала и сказала:
— Дефективный. Очевидно, категория — бродяжников.
— Вот и под пункт тебя подвели. Умные! А звать тебя как?
— Песков Григорий.
— Ага. Ну, так, Григорий Песков. В тюрьме, говоришь, не сидел?
— Как не сидеть! Сидел. Сколь раз. А только так теперь не полагается. Малолетних правонарушителев устроили.
Захохотал негромко, нутром, и лицо человеческое стало — не обезьянье.
— Слышите, товарищ Шидловская, правонарушителев устроили? Ха-ха-ха. Сортиры чистить будешь?
— Дух от их нехороший. А надо, так буду.
— Ну, ладно. Со мной поедешь.
— Куда?
— Там увидишь.
— Скушно будет — убегу. И через часовых убегу, — со злым задором Гришка кинул.
— У нас часовых нет. Беги. А плохой будешь, так и сами вышибем. Под задницу коленкой! Нам барахла не надо. Этого беру.
И других ребят с усмешкой выспрашивать стал. Смирных да ласковых не брал. Трех девчонок отобрал, шесть мальчишек да башкиренка скрипучего.
— Через три дня на вокзал приходите, а завтра здесь ждите.
Для тела покрышку найдем.
— Так ведь их надо куда-нибудь устроить, товарищ Мартынов, на эти дни. Нельзя же их без надзора.
