равноценными, и те, кому достались более тесные (или без вида), заявили, что жить там не будут. Пришлось тянуть жребий, а я объявил, что займу самый неудобный номер, и только благодаря этому скандал удалось погасить. Инциденты такого рода возникали и в дальнейшем, и мне ещё не раз приходилось жертвовать собственным комфортом ради сохранения порядка в группе.
Неопытность, а порой и откровенная распущенность иных студентов нередко приводили к более серьёзным неприятностям. Двоих берлинская полиция арестовала за пьяный дебош в пивной, и мне пришлось ехать за ними в участок с российским консулом. Увы, подобные истории повторялись практически во всех городах, где мы останавливались дольше чем на сутки.
После посещения международной ярмарки в Брюсселе наша делегация разделилась на две группы.
Первой надлежало вернуться обратно в Петербург, а вторая отправилась в Англию. Вот где мне пришлось по-настоящему понервничать!
Дело было в Манчестере. По непонятной причине несколько студентов с Кавказа (с ними не было сладу на протяжении всей поездки) оказались в общественной женской уборной. Поднялся страшный переполох, и прибывший по вызову наряд полиции препроводил нарушителей в тюрьму. Через несколько дней, оставив без внимания мои многочисленные ходатайства, судья вынес приговор: огромный денежный штраф и тридцать дней заключения. Пришлось срочно вызывать из Лондона секретаря русской миссии, который добился личной встречи с судьёй и с присущей дипломатам находчивостью объяснил, что инцидент произошёл по невежеству студентов, незнакомых с устройством английских общественных уборных. После чего продемонстрировал недавние снимки с торжественного приёма у лорда-мэра Лондона, на которых преступники находились среди почётных гостей. Его Честь отменил приговор.
На обратном пути тоже не обошлось без происшествий. На границе выяснилось, что у нас не хватает каких-то бумаг для въезда. Уговоры на чиновников не подействовали, и я побежал на почту отправлять срочную телеграмму ректору. За мной увязалась небольшая группа студентов. Но отнюдь не для того, чтобы помочь. Студенты заявили, что проголодались, а денег нет, и я как председатель исполнительного комитета обязан их накормить. В группе оказался один грузин, который до того разошёлся, что даже угрожал мне расправой. К счастью, до драки не дошло; все недоразумения были улажены, и мы благополучно возвратились в Санкт-Петербург.
Когда я явился с отчётом к ректору, он спросил: «Никого не потеряли?» – «Никого. Только несколько чемоданов». – «Слава Богу! – воскликнул ректор. – А то в группе, вернувшейся из Брюсселя, одного человека недосчитались. Мы обратились в Интерпол, но его до сих пор не нашли». День вручения дипломов для большинства людей воспоминание радостное. Я же долгое время не мог думать о нём без содрогания. И вот почему.
Я уже знал, что прослушал все необходимые курсы и что мой дипломный проект (разработка дизельной электростанции для сельской местности) получил положительные отзывы экзаменационной комиссии. Оставалось завершить необходимые формальности и явиться за дипломом. Я даже приобрёл форменную фуражку, которую в те времена полагалось носить российским инженерам, а один из моих приятелей пригласил меня после выпускной церемонии на пышное празднование. Однако утром торжественного дня ко мне подошёл заведующий учебной частью и сказал, что в моём зачётном табеле имеется один несданный предмет, а значит, согласно существующим правилам, диплом мне выдан не будет. Раскрыв табель, я с ужасом обнаружил, что против надписи «Богословие» в самой первой строке оценка действительно отсутствует. Как это могло получиться? В институте предмет считался второстепенным. Очевидно, не прослушав его на первом курсе, я просто о нём забыл.
Ситуация была весьма щекотливой: ведь я уже числился в списке выпускников. Заведующий учебной частью предложил мне немедленно отправиться на квартиру к преподавателю богословия и узнать, не согласится ли он поставить зачёт условно. Именно так я и поступил. Сперва преподаватель категорически отказался: он был уязвлён тем, что я забыл о существовании такого важного предмета. Но потом, узнав, что я читал и Канта, и другие книги по философии религии из обязательного списка, всё-таки сделал в табеле необходимый росчерк. Я обещал прийти к нему на экзамен через несколько дней.
С тех пор на протяжении многих лет я часто просыпался посреди ночи от повторяющегося кошмара: во время торжественной выпускной церемонии я поднимаюсь на подиум для получения диплома, а мне его не дают. Тем, кто заканчивал институт с хорошими результатами, предлагалось продолжить образование за границей. Но я рассматривал и другие возможности: остаться в Петербурге и работать в лаборатории Розинга (чего мне очень хотелось) или, как настаивал отец, вернуться в Муром и возглавить одно из его предприятий (чего мне не хотелось категорически). Не без труда нашли компромисс: отец согласился отпустить меня на один год за границу при условии, что потом я буду работать в Муроме. (Согласился ещё и потому, что незадолго до окончания института я получил травму шеи, неудачно спрыгнув со снаряда в спортивном зале. Врачи советовали проконсультироваться у зарубежных специалистов.)
Оставалось выбрать аспирантуру. С точки зрения инженерной науки наиболее престижными считались немецкие и английские школы. Однако по рекомендации профессора Розинга я решил ехать во французский Коллеж де Франс в лабораторию профессора Поля Ланжевена [11], которого Розинг лично знал и работами которого восхищался.
Навестив в Муроме родителей, я отправился в Париж. Благодаря рекомендательному письму Розинга профессор Ланжевен с самого начала отнёсся ко мне с большой симпатией, охотно зачислил в свою лабораторию, отвёл отдельную комнату и предложил решить сразу несколько научных задач. Первая заключалась в том, чтобы повторить опыт профессора Макса фон Лауэ по дифракции рентгеновских лучей кристаллами (описание этого опыта только недавно появилось в печати[12] ). Я впервые слышал о рентгеновском излучении и ничего не знал об экспериментах фон Лауэ. Впрочем, тогда вряд ли кто-нибудь в полной мере осознавал важность сделанного им открытия.
Профессор Ланжевен – человек редких душевных качеств, выдающийся физик, незаслуженно обойдённый Нобелевским комитетом, – обладал удивительным даром притягивать к себе ярких и талантливых людей. Многие физики, работавшие у него в лаборатории, со временем стали выдающимися учёными. Достаточно назвать лауреатов Нобелевской премии де Бройля[13] и Перрена[14], а также Хольвека [15]. По средам все сотрудники лаборатории собирались в уютной гостиной профессора Ланжевена, пили чай и обсуждали последние новости из области физики, которая тогда стремительно развивалась. Ланжевен всегда объяснял смысл новых достижений.
По установившейся в Коллеж де Франс года «за работу по дискретной природе материи и в особенности за открытие седиментационного равновесия». практике, научного руководителя у меня не было, и до всего приходилось доходить самому. Несмотря на это, к концу первого года я сумел сконструировать необходимое оборудование и воспроизвести рентгеновскую дифракционную картину от различных кристаллов, по чёткости ничуть не уступавшую той, что давали лучшие приборы того времени. Мне было ясно, что это открывает новые возможности для изучения кристаллических структур, и я горел желанием усовершенствовать свою установку. Увы, Коллеж де Франс отказался выделить средства на покупку необходимой аппаратуры и счёл дальнейшие разработки нецелесообразными. Дело закончилось научной статьёй, в которой я дал подробное описание своим опытам.
Рентгеновское оборудование той поры было достаточно мощным и не имело защитного экрана. Однако каким-то чудом мне удалось избежать печальной участи многих операторов ранних рентгеновских машин, получивших большую дозу облучения и умерших от рака. Электроды периодически требовалось протирать спиртом, который всегда подозрительно быстро испарялся из открытой бутыли. Когда я сказал об этом одному из лаборантов, он посоветовал держать бутыль под замком, ибо сторож, охранявший здание по ночам, славился тем, что пил спирт даже из стеклянных контейнеров с заспиртованными особями.
Однажды в лабораторию зашли две студентки из России. Оказалось, что одной из них под кожу в районе запястья попала игла, но врач не может определить её местоположение. Требовался рентгеновский снимок. (В ту пору рентгеновские аппараты стояли только в крупных госпиталях. Рядовые врачи не имели к ним доступа.) Моя установка не годилась для этой цели, но я кое-что подкорректировал и сумел сделать достаточно чёткий снимок, позволивший врачу увидеть и удалить иглу. Так я впервые столкнулся с медицинской электроникой. В 1912 году началась передача радиосигналов точного времени с Эйфелевой башни[16]. Я собрал и установил приёмник сначала в лаборатории, а потом и у себя в комнате, пробуя разные типы детекторов. Это был мой первый опыт работы с эфиром,
