занятий. В частности, от нас требовалось провести серию физических опытов и инженерно-технических разработок в институтских лабораториях. Работа в физической лаборатории настолько меня увлекла, что даже по завершении опытов, необходимых для получения оценки, я проводил там всё свободное время, изучая устройство различных приборов. Заведовал лабораторией профессор Борис Львович Розинг[8], встреча с которым оказала решающее воздействие на всю мою дальнейшую судьбу. Очевидно, он уже раньше заметил мой искренний интерес к предмету. Иначе трудно объяснить, почему однажды, поймав меня за выполнением чужой лабораторной работы, Борис Львович вместо того, чтобы отчитать, спросил, не хочу ли я помочь ему в его собственных экспериментах. «Раз уж вы всё равно столько времени здесь проводите», – лукаво добавил он. Розинг пользовался у студентов непререкаемым авторитетом, и я, не раздумывая, согласился.
В ближайшую же субботу я явился в его частную лабораторию, располагавшуюся через дорогу от института в здании Главной палаты мер и весов. (Помимо преподавания в Технологическом институте профессор Розинг также являлся штатным сотрудником Главной палаты.) Там Борис Львович и рассказал мне, что работает над проблемой передачи изображения на расстояние, то есть над «телевидением». Термина, конечно, тогда ещё не существовало, но так я впервые познакомился с понятием, которое с той поры навсегда вошло в мою жизнь.
Как оказалось, профессор Розинг предлагал принципиально иной взгляд на решение проблемы телевидения. Он хотел отказаться от использования оптико-механических приборов, сконструированных ранее другими изобретателями, полагая, что с их помощью будет невозможно добиться чёткости передаваемого изображения. Его идея заключалась в том, чтобы использовать электронный луч в вакууме, рассеивая его с помощью электромагнитных полей. Всё это выглядело настолько новым и увлекательным, что на протяжении следующих двух лет я всё своё свободное время проводил в лаборатории Розинга. Наши отношения вскоре переросли в дружбу. Он был не просто выдающийся учёный, но глубоко и разносторонне образованный человек, видевший во мне не только ассистента, но и коллегу (хотя в ту пору практически всё, что он рассказывал о физике, было для меня открытием).
Розинг значительно опередил своё время. Его система требовала составных частей, которые ещё не были созданы. Например, никто толком не знал, как получать фотоэлементы, необходимые для преобразования света в электронную энергию. Калиевые фотоэлементы были описаны в литературе, но технику их получения приходилось разрабатывать самим. Вакуум тоже создавали допотопными методами – с помощью ручных вакуумных насосов или (что чаще) подолгу поднимая и опуская тяжёлые бутыли с ртутью, что отнимало огромное количество времени и сил. Электровакуумный триод был изобретён американцем Ли де Форестом[9] менее года назад и выписать его из Америки не представлялось возможным. Мы пытались сконструировать свой, но он выглядел жалким подобием. Даже стекло обычных колб оказалось слишком хрупким, и пришлось самим осваивать стеклодувное ремесло. Но всё-таки к концу нашей работы профессор Розинг получил действующую систему, состоявшую из вращающихся зеркал и фотоэлемента в передающем приборе на одном конце верстака и частично вакуумной электронно-лучевой трубки – на другом. Приборы были соединены проводом, и изображение, воспроизводимое трубкой, было крайне нечётким, но оно доказывало реальность электронного метода, что само по себе было большим достижением. Принципиально мы решили задачу – оставалось только усовершенствовать компоненты. Конечно, львиную долю времени мы проводили в институте. Программа была насыщенной и требовала полной отдачи. С сентября по июнь шли занятия, а затем начиналась шестинедельная практика. Она тоже была частью образовательного процесса, ибо хороший инженер должен знать все звенья производственной цепочки изнутри, иначе толку не будет. Институт имел договорённости с разными предприятиями о предоставлении нам временных мест, и каждую весну на доске объявлений появлялся длинный список имеющихся вакансий. За пять лет мне довелось поработать на железной дороге, сталелитейном заводе, электростанции и на испытаниях экспериментального двигателя в лаборатории института. Увы, каникулы из-за практики становились короче, но я не жалел и всегда уезжал на работу с удовольствием. (Родители же, наоборот, постоянно сетовали, что недостаточно меня видят.)
В первое лето я поступил в распоряжение Управления Южных железных дорог[10]. Поначалу меня определили кочегаром. Бросать уголь в топку по восемь и более часов в день оказалось скучной, тяжёлой и утомительной работой. К счастью, продлилась она недолго – всего две недели. Затем меня перевели на должность помощника машиниста маневрового локомотива и только в самом конце практики назначили машинистом. Однажды во время моей смены загорелись два товарных вагона с сахаром. Их требовалось как можно скорее отогнать. Но как отгонишь, если огонь уже перебросился на шпалы? Несмотря на предостережения рабочих, я направил маневровый локомотив прямо в пекло и чудом вывел горящие вагоны на дальний запасной путь. Я был в такой эйфории от собственного поступка, что, возвращаясь в депо, неверно перевёл стрелку поворотного круга, и мой локомотив сошёл с рельсов. В итоге вместо благодарности мне вынесли порицание.
На следующий год я работал на сталелитейном заводе, принадлежавшем бельгийскому концерну. Завод специализировался на выпуске стальных конструкций для строительства мостов. Я был приписан к конструкторскому бюро, где выполнял чертежи по эскизам проектировщиков. Коллектив подобрался на удивление приятный, и со многими сотрудниками у меня сложились дружеские отношения. Окончание практики совпало с моим днём рождения, и я пригласил в гости весь отдел (человек тридцать, кажется). Узнав об этом, владелец дома, у которого я снимал квартиру (крупный знаток вина), предложил провести на вечеринке винную дегустацию. Во многом благодаря ей праздник удался на славу: было шумно и весело, и последняя партия гостей ушла далеко за полночь. Наутро я зашёл в конструкторское бюро попрощаться и обнаружил, что в отделе никого нет. В пустом помещении растерянно стоял главный инженер, явно не понимая, что за внезапная эпидемия выкосила его сотрудников.
Через сорок лет эта история получила неожиданное продолжение. Я приехал в Льеж для получения медали Общества бельгийских инженеров. На банкете, устроенном в мою честь, мой сосед по столу, бельгиец, неожиданно обратился ко мне по-русски. Я поинтересовался, откуда он знает язык, и услышал название завода в России, где я когда-то проходил практику. Оказалось, что это тот самый главный инженер, которого я видел в нашем пустом отделе. Он прекрасно помнил случай «внезапной эпидемии» и долго смеялся, узнав наконец, что явилось её причиной.
Подготовкой и организацией этой поездки студенты занимались самостоятельно. Даже два профессора, включённых институтом в состав делегации, полностью подчинялись решениям исполнительного комитета, состоявшего из одних студентов. Я был избран его председателем, что оказалось довольно неожиданным, ибо из пятидесяти участников поездки добрая половина была старше меня по возрасту, а иные и вовсе закончили институт и уже работали инженерами. Помимо чисто организационных функций (вроде покупки билетов, поиска гостиниц, составления культурной программы и очерёдности выступления на банкетах) на комитете лежала ответственность по улаживанию разного рода недоразумений. Последние возникали постоянно, ибо, к моему удивлению, многие студенты вели себя, как малые дети. Проблемы начались ещё до того, как поезд отошёл от перрона: несколько студентов настолько увлеклись прощанием с родственниками, что едва успели запрыгнуть в вагон. (Один-таки не успел и догнал нас только в Берлине.) Дальше – больше: кто-то не мог найти свой багаж, кто-то не желал ехать на верхней полке, у кого-то украли деньги, – и всё это приходилось улаживать исполнительному комитету.
По приезде в Берлин поднялась настоящая буча при заселении в гостиницу. Не все номера оказались
