Мальва! С нею для меня весь мир вернулся сюда. И как это так получается в жизни — вот только подумаешь о человеке, случайно, невольно, а он уже здесь! Вот вспыхнуло для нее окошко, отворяется дверь и теперь в сенях дзинь дзинь дзипь дзинь! — а это уже для сына, только разносится повсюду. Скрипнули двери у Явтушка, великий вавилонянин вышел подышать ночным воздухом, а там, откуда Мальва прибыла, Лель Лелькович, тонкий знаток Вавилонского царства, испив пива, наверно, вытанцовывает с Паней Властовенко падеспань, и лемки восхищаются этой, пусть и не соединенной навеки парой. А мои перетрудившиеся Валахи спят как убитые. «Нашли?» — «Нашли…» — «.Бедное дитя. Вот так произведут на свет и забудут…»
Утром не то Рузя, не то Прися (обе уже успели здесь побывать) принесли Валахам весть; ночью вернулась Мальва, одна, без Журбы, заработала там на вредителях велосипед (вон какие у них премии!), на нем и прикатила, совсем больная, кашляет, не иначе как приехала умирать. Чахотка, замужество, чужая сторона — одно к одному, вот и выходит…
На качели собирались после обеда, народу набилось, как никогда, запрудили весь двор, и Мальва вышла к ним, со всеми здоровалась, а с Валахами обнималась, как и надлежит бывшим родичам, и пила, и смеялась, и дважды или трижды становилась на качели' с парнями, которые тут выросли. И с нею в Вавилоне стало уютно, а мне почему то вспомнился Журба, хата Парнасенок на пригорке и тихая покинутость Журбы в этой хате в ночные часы… Не под силу ему завоевать неукротимую душу Вавилона, воплощенную в Мальве. «А, чертенок! — заметив меня, проговорила Мальва и рассмеялась. — Вот видишь, снова мы тут…»
Часть вторая
Кто бы мог подумать, что вавилонские качества Явтушка проявятся с новой силой после того, как он останется без собственного поля, без лошадей, которых он собирался со временем сменить на волов серой глинской масти — непременно серой, ибо он верил в глубине души, что добираться до выношенного им в мечтах счастья лучше всего как раз на таких волах, — останется без борон, катка, сепаратора и плуга (какой был чудесный плуг, так, впрочем, и не заплатил за него Явтушок Моне Чечевичному!), останется без телеги, которая, кроме прямого назначения, служила ему еще каждое лето по ночам ложем, для чего была застлана соломой либо сеном, а днем прикрывала от солнца, и лежа под ней в холодке, приятно было разглядывать колеса, любоваться после хорошего обеда идеальной простотой их совершенных форм — непостижимый полет мысли улавливал Явтушок в этом единстве обода и спиц, свидетельствующем, казалось, о непрерывности мира; он был убежден, что по принципу колеса устроена и сама солнечная система со всеми планетами и их спутниками, и потому считал колесо творением скорее самого господа бога, если он есть, а не человеческого разума, в возможности которого Явтушок не очень верил, полагая, что тот более приспособлен разрушать, чем «г созидать. Пока у Явтушка все это было, он вполне серьезно верил в фантастическую свою идею, что когда-нибудь он все же возвысится над Вавилоном и если уж не овладеет им, то по крайней мере покорит его себе хоть на последние годы жизни. Был у него при этом еще верный расчет на плодовитость Приси, которая могла заселить весь Вавилон его, Явтушка, детьми. Ну, разумеется, его — в той мере, в какой это делалось до сих пор (он не снимал со счетов и Соколкжов, однако и себя еще чувствовал не последним воином).
Глава ПЕРВАЯ
Так он обмозговывал все это в часы, когда возлежал на телеге и под телегой, более всего увлеченный идеями о колесе, да и обо всей вселенной, и порой свершение мечты казалось таким близким, что он мысленно уже правил Вавилоном, сидя на золотом троне, и только не мог придумать, как ему скрыть на троне свои красные, словно вареные раки, и вечно потрескавшиеся ноги, провались они пропадом! Это сильно тревожило его, ноги ведь и в самом деле были противные, а он не мог и помыслить о летней обувке даже и на троне — любил, чтобы ноги летом дышали, а не задыхались в дубленой коже, будь то хоть шевро. Словом, Явтушок готовил себя к чему то призрачно великому и неизведанному, но уже запечатленному в его мозгу и душе, но пока все это надо было угасить в себе и стать самым обыкновенным Явтушком. Вскоре он не мог уже среди колхозного инвентаря отличить свое — не узнавал ни телегу, ни плуг, ничего, кроме лошадей, ради которых, чтобы хоть малость облегчить их житье, сначала пошел работать конюхом, а затем выбился в старшие конюхи. Однако со временем его лошади перестали его узнавать, не ржали, когда он приходил на рассвете, за что он однажды с досады отхлестал их кнутом, а потом плюнул на них и всю свою любовь к лошадям перенес на серого в яблоках жеребца донской породы, приобретенного колхозом за большие деньги, взятые в Глинском банке, как думал Явтушок, в вечный кредит. Так и случилось: жеребцу что-то подсыпали в кормушку, он зачах и вскоре угодил на конское кладбище. Тогда Явтушок выходил двух молодых жеребцов полукровок, тоже серых в яблоках, только яблоки были чуть помельче отцовских.
Старший конюх — высокий пост, и Явтушок занимал бы его, может, и до самой смерти, верь он до конца, что колхозы — дело прочное, а не времянка. Но каждое утро у него было такое чувство, что он идет в конюшню последний раз. Чувство это нарождалось и росг ло по утрам, когда Варивон Ткачук, новый председатель, присланный из Глинска, раздавал вместе с бригадирами наряды — беготня, крик, гам, — а потом все приходило в норму, в этом утреннем хаосе верх брал порядок: колхоз продолжал существовать, и власти не делали никаких заявлений, нигде не возникало и намека на то, чего так ждал Явтушок. А он выискивал эти намеки в газетах каждый день, когда вавилонский почтальон Протасик, этот великий марафонец, приносил из Глинска свежую почту.
Начальник «почт и телеграфов» Харитон Тапочка настойчиво требовал оснастить Протасика подводой, но телеги свободной не было, а сесть верхом на лошадь Протасик не отважился бы даже по приказу самого Тапочки и потому носил почту пешком, всякий день преодолевая больше тридцати километров (в Глинск и назад), из за чего запаздывал с разными декретами на целые сутки. Постепенно Явтушок потерял надежду, что когда-нибудь выйдет ожидаемый им декрет, но от этого в его душе мало что изменилось. И, получая после жатвы свои и Присины заработки, умещавшиеся в двух трех мешочках, он говорил: «Вот это капнуло, провались оно…» Зато позднее, через год другой, когда они с Присей грузили для себя на складе колоссальный во зище, запряженный волами, Явтушок правил не прямо домой, а через Австралию (самый дальний край Вавилона), чтобы пакостные односельчане видели, каков Явтушок с хлебом. Сама гордость, само достоинство.
И все же Явтушок есть Явтушок, его одним хлебом не угомонишь, ему подавай либо райскую жизнь, либо собственную землю, на которой рабство было бы ему милей свободы. А тут еще Фабиан с этим своим древним Вавилоном, который будто бы погубила роскошь. То ли он вычитал где то, то ли сам выдумал, что в роскоши доблести никакой. Дома у Фабиана холодище, и он чуть ли не каждый вечер приходит на конюшню греться. С козлом, в бекеше Бонифация, которая уже на ладан дышит, в заячьей шапке. И все в тех же золотых очках. Залягут на сене, козлик жует жвачку, а Фабиан заводит Явтушку про древний Вавилон, да так, словно там живет и знает каждый вавилонский камешек. Бродят себе по улицам эдакими скифами после египетского или персидского похода, победителями, у которых полные мешки золота; рабынь покупают на одну ночь, на кострах под открытым небом жарят для них молоденьких буйволят, а из медных жбанов льются южные вина — скифы правили тем Вавилоном без малого двадцать восемь лет. Женщин тамошних брали в жены, а вавилонянка — истинное чудо, в ней соединилась кровь множества народов: персов, иудеев, мидян, филистимлян, ну и, ясное дело, самих скифов, да к тому же она не просто женшина, а владелица большого состояния: вавилонянки владели собственностью независимо от собственности мужчин. Потому колхоз и уравнивает женщину с мужчиной: вот это мои трудодни, а вон то — твои. А имущественное равенство означает, что женщина становится независимой, равноправной, может даже мужей менять, как ей заблагорассудится.
