и вернуться на Босфор. Но Дарий заблудился в степях и долго не мог найти дорогу к переправе. Греки же думали, что он возвращается с победой, и побоялись переправу сломать. Позднее они жестоко поплатились за свою ошибку. Через тот же Босфор на них пошел Ксеркс — господин гебитс, вероятно, слышал о битве при Фермопилах?
О, разумеется. Бруно Месмер прочитал эпитафию на немецком языке.
— А Вавилон стоит… — Фабиан показал на скопление лачужек на буграх. — Вон и моя халупа. Вон та, крайняя. Паршивенькая, правда, но была застрахована, ни за грош пропала страховка. Явтушок не успел сжечь, а теперь уже и сам черт не сожжет.
— Он интересуется, а Явтушок — чей царь?
— Царь?! — Фабиан расхохотался, поймав господина Месмера на вопиющей некомпетентности. — Это всего навсего вавилонский страховой агент. Во он его хата с новым крылечком. Сам жег хаты и сам выплачивал страховку за них. Если бы не война, он потихоньку выстроил бы тут новый Вавилон за страховку.
— Господин гебитскомиссар говорит, что такого агента хорошо бы сделать здесь старостой. Он не коммунист, этот Явтушок?
— Нет, беспартийный. Но пошел с сыновьями на фронт и не вернулся… — Если вернется, господин гебитскомиссар хотел бы посмотреть на этого агента… который жег Вавилон. Ха ха ха! — засмеялся Шварц, вторя Месмеру, — Сжег бы уж до конца.
— Вряд ли он вернется, — Фабиан с ужасом подумал о том, что сталось бы с Вавилоном, вернись Явтушок и стань тут старостою. Этот аспид наверняка сразу бы онемечился и почувствовал бы себя здесь маленьким царьком, каким, должно быть, чувствует себя этот коротышка немец на коврике. Фабиан даже уловил нечто общее между вавилонским царьком Явтухом Голым и этим надутым готом на коврике. Фабиан легко представил себе Явтушка на коврике где нибудь под таким же Вавилоном немецким, тот лежал бы в точно такой же позе, опершись на локоть и широко раскинув коротенькие ножки, чтобы хоть как то скрыть свою ку цость. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Явтушок «царевал», это была бы гибель хоть для этого, хоть для любого другого Вавилона. Размышления о Явтушке помогли Фабиану лучше разглядеть чужеземца, разгадать в нем человека коварного, хитрого. Две струйки усиков над губами придавали этому лицу то выражение самодовольства, какое придает таким лицам малейшая власть над себе подобными. Во времена инквизиции таких ставили судьями, и они с улыбкой приговаривали к сожжению. Фабиан до последней минуты не знал, отпустит ли его Месмер живым или отправит в ветряк на перекладину, на которой в тридцатых годах повесили Тихона Пелехатого кулаки. Конечно, Явтушок не мог бы так долго скрывать свое намерение, тот дал бы разгадать себя сразу. А впрочем, Фабиану вдруг стало жаль Явтушка уже за одно то, что его можно сравнить с этим коварным германцем. Ведь Явтушок мог уже сложить голову в битве с немцами, во что Фабиан, однако, мало верил. Явтушок не из тех, кто гибнет так скоро, в самом начале войны. Если он и примет смерть, то не ранее, чем будет уверен в своей победе. Такие, как он, не бросают жизнь на ветер.
Тем временем козел забрался в ветряк, где пряталась Варя Шатрова. Фабиан тоже заглянул туда, узнал Варю, поздоровался. Варя была еще очень хороша, в белой косынке, рыжеволосая, с высокой прической на немецкий фасон, носик в веснушках, ни дать, ни взять — южнобаварских, ну, просто швабка, да и все! Она перетирала полотенчиком (глинским, с петушками) немецкое серебро — ножи и вилки. «Что он здесь рисует каждое воскресенье?» — спросил Фабиан. «Не знаю. Зачем то перерисовывает Вавилон». «Отлично знаешь, проклятая офицерша!»— бросил Фабиан. Этот укор камнем упал на Варю, она отвернулась, веснушчатые плечики дрогнули — расплакалась. Ни у одной фламандки на картинах Рубенса не было такой талии, таких божественно гармоничных линий. Месмер, заслышав ее плач, вскочил с коврика: «Варенька а а!» Наверно, она была для него не просто кухаркой. Он вошел в ветряк, спросил по немецки, что здесь происходит. Варя испугалась за философа, резко повернулась к двери, засмеялась сквозь слезы. Встревоженный Шварц совершил несколько гигантских прыжков на своей деревяшке и как раз вовремя очутился здесь. Варя показала ножом на Фабиана: «Он рассмешил меня до слез, он хочет, чтобы вы нарисовали его с козлом». Шварц перевел ее слова. Месмер, возмущенный таким нахальством вавилонянина, прогнал его вместе с козлом из ветряка, а остальным приказал собираться в Глинск. Солдаты скатали его коврик, понесли в фургон. Варя ушла туда же. Шварц запер мельницу. Козел и философ на радостях, что все так хорошо кончилось, побежали вниз, но Шварц вдруг окликнул:
— Господин Фабиан, господин Фабиан! Месмер уже сидел в машине с заведенным мотором. Фабиан остановился,
— Вы меня?
— Подойдите сюда.
Фабиан повернулся, козел хотел тоже идти за хозяином, но тот прикрикнул на него: «Пошел, черт рогатый!» Тот мог накликать бог знает какую беду.
— Господин гебитскомиссар отныне запрещает вам ходить по Вавилону с козлом.
— Удивительно! Разве ходить с козлом — нарушение нового порядка в Европе?
— Я в этом никакого нарушения не вижу. Но я передаю его приказ: если он еще раз увидит вавилонского философа с козлом, то господину философу больше не читать Платона и не прогуливаться по Вавилону… — Но козел мой, моя собственность, я даже чуть было не застраховал его у того же Явтушка, и вдруг я не имею права ходить с ним по Вавилону!
— Это и меня удивляет, но я ведь только толмач.
— Я понимаю, если б козел разбил фару или еще чем провинился. Вы же видели, с каким восхищением ои разглядывал усики господина гсбитса. Я уверен, что этот дурачок даже и не догадывается, что перед ним был оккупант. Пошел, беды б тебе не было! — Фабиаи откланялся и ушел. Козел поплелся следом.
Однажды, незадолго до войны, им с Явтушком захотелось выпить, но не было денег на водку, и Явтушок готов был уже выплатить страховку за козла, да только оба не знали, куда деть самого застрахованного. Не убивать же животное! И вот перед Фабианом та же проблема: куда деть козла?
Гебитс полагал, что этим своим на первый взгляд незначительным запретом он лишит Вавилон чего то привычного и, в известной мере, символического. Философ без козла потеряет в глазах вавилонян, да и сам почувствует, что его свобода отныне ограничена. Когда раба хочешь сделать рабом, следует постоянно напоминать ему, что он раб, а отсутствие козла будет самым лучшим напоминанием об этом. Постепенно Фабиан и сам уяснил себе суть этого запрета и, рискуя жизнью, все же ухитрялся появляться в Вавилоне с козлом. Более того, он только теперь ощутил историческое значение этого животного. Парадокс в том, что те, кто запрещает, не вдумываются в обратное действие своих запретов. «Гебитс запретил мне ходить с козлом, а я хожу», — жаловался Фабиан и благодаря этому становился еще легендарнее, чем был; перед ним гостеприимно открывались двери даже тех жилищ, где прежде видели в этой паре некую причуду судьбы. Теперь эти двое придавали Вавилону духовной стойкости, хотя никто не мог как следует объяснить себе, зачем этому немцу, приезжавшему к ветрякам, понадобилось именно это мизерное «нельзя», он же мог и вообще запретить Фабиану появляться в Вавилоне, чем избавил бы вавилонян от необходимости всякий раз готовить обеды на лишнего едока, — ведь теперь никто не сможет отказать в обеде человеку, подвергшемуся такому странному ущемлению прав. Что же до козла, то он с этих пор пользовался еще большим расположением хозяина.
Даньку и в голову не приходило, что когда-нибудь его проведут через родной Вавнлон в колонне пленных. А случилось именно так. Женщины и дети высыпали на улицу узнавать своих, но его узнать некому, а сам… разве признаешься, что это ты — Данько Соколюк, для которого все здесь когда то было так дорого и близко. В центре Вавилона на самом высоком месте стоит дворец культуры, недостроенный, двухэтажный, с черными проемами окон и дверей — издалека он походит на фантастический замок и таким вырисовался на горизонте, как только колонна пленных выступила из Прицкого. Данько уже думал, что это лишь причудливое степное марево, но сооружение оказалось реальное, хоть и необычное для Вавилона. А на околице тянутся коровий ки, конюшни, свинарники — длинные, подпертые столбиками, как и повсюду в селах. Пленных часто загоняют туда на ночлег, в дверях ставят пулеметы, и сбе жать из этих длиннющих строений нет никакой воз ' ложности.
А вон показались и вязы, зеленые зеленые, пустой двор Зингеров, а там и их груша, и груша Явтуха, и валаховские орехи на поляне, а хаты Валахов не видно. Куда ж подевалась хата? Данько не может найти
