упасть, добежать до них. На его счастье, грузовики основательно засели на запруде, ему слышно, как они — то один, то другой — ревут, рычат, подвизгивают. Выбрались все-таки проклятые, полезли наверх, выезжают уже на глинскую дорогу, но и он уже почти добежал, на поле заметили его, кое кто уже разгибается, смотрят в его сторону, переговариваются между собой — узнали. Да и как же не узнать, если эти люди, бывало, на каждое открытие качелей валят к ним во двор, летают выше вязов, а потом, разгорячась, пьют и пьют воду, а он носит ее им из лугового колодца. Опорожнят ведро — и сразу: «Сташко, воды!» А ему доставляло радость служить этим людям, только и знал, что бегал с ведерком на колодец, вырытый на лугу еще дедом Орфеем, у кото рого не было сил пробивать для колодца твердый грунт возле хаты.
Теперь Сташко видел, что тут, и правда, полно людей, вон тетя Рузя со своим звеном, все сидят, чистят свеклу, уже заметили Сташка, замерли; а вон, совсем недалеко от дороги, дядя Явтух грузит свеклу на подводу и другие возле своих телег тоже не отстают от него. Конечно, они еще ничего не знают о том, что случилось в Вавилоне. Сташко добежал до звена тети Рузи и, едва переводя дух, проговорил: «Немцы забрали Мальву… Вон везут ее… Бабушка сказала… Чтоб я сказал…» Он что-то еще лопочет, а они все молчат, и тетя Рузя молчит, только отводит глаза, словно это ее не касается. Тогда он бежит к другим, говорит, что вон, на машинах немцы везут Мальву. И снова никакого ответа, только немые взгляды из под мешков и мешочков, которыми прикрылись от дождя. Что ж он все к женщинам, — вдруг сообразил Сташко и стремглав понесся к возам, там дяденьки с вилами, там вся сила и вся надежда. Подбежал к Явтушку, тот, когда Сташко остановился перед ним, выслушал, на миг замер, глянул на машины и снова взялся за погрузку. Не бросились наперехват грузовикам и от других подвод, а Ничипор Скоромный (здесь были оба брата) даже прикрикнул на Сташка: «Не кричи, дурачок, сами 'видим, чай, не слепые!» Оперлись все на вилы и молча уставились на дорогу. И тут Сташко сообразил, что эти люди уже не способны спасти его мать, теперь он и сам стоял в отчаянии, ведь до сих пор у него было совсем иное представление о них, ну, хотя бы о братьях Скоромных. Взгляд его невольно остановился на вилах какого то промокшего дяденьки, вконец растерявшегося перед Сташком и выпустившего их из рук. Сташко совершенно неожиданно для дяденьки, не раздумывая, подхватил вилы и, занеся их над собой, бросился наперерез грузовикам. Дяденька так и присел от изумления. Отшлифованные свеклой, да к тому же на длинной рукояти, вилы, и правда, походили на оружие, хотя были самыми обыкновенными вилами с шишечками на концах, ими не то что немца — и свеколку то не проткнешь.
«Стойте, стойте!» — кричал Сташко, угрожая вилами. Из машин то ли не приметили его, то ли не обратили внимания. Люди на поле, пораженные его поступком, выпрямились, неторопливо сбрасывали с голов мешки и мешочки, вставали во весь рост с вилами, заступами, лопатами, а те, кто чистил свеклу, — с мечиками, сделанными из сработанных кос — это оружие сильное, коварное, головы свекле сносит играючи, а в особенности утром, когда еще не затупилось. Первой на машинах заметила маленького безумца Мальва, но сквозь завесу дождя не узнала его и не могла понять, зачем летит этот «кто то» с вилами. Ей и в голову не приходило, что это ее Сташко. Но вот увидели его и жандармы, те, что сидели во втором ряду лицом к плантации. О чем то перемолвились друг с другом, усмехаясь. Потом один поднялся, взял винтовку к плечу, рассек изморось глухим выстрелом. Над полем будто сломалось что то. Мальчик пробежал еще несколько шагов, выронил вилы, без них сразу стал как будто меньше, а потом и сам упал ничком на землю. Мальва вскрикнула — это душа матери почуяла смерть сына, — оглянулась на убийцу, увидела клубочек дыма, который все никак не мог отлететь от кузова машины, и прямо таки расцветшую физиономию жандарма, стоявшего с таким видом, точно он совершил нечто выдающееся. Только бросив гильзу на дно кузова, убийца поставил винтовку между ног, уселся и дальше снова ехал серый и неприметный, как остальные. Мальва с отвращением отвернулась, перенесшись мысленно к тому, кто упал. Если ее к вечеру расстреляют, она так и не узнает, что это был за отчаянный мальчишка с вилами.
А на поле творилось невероятное: женщины, мужчины, подростки, что пасли на убранном свекловичном поле коров, — все, кто еще за минуту до того были мирными людьми, теперь бежали к убитому с ближних и дальних делянок, вооруженные кто чем. Впереди всех были братья Скоромные. Мальва сперва узнала по высокой фигуре старшего, а затем младшего, они что-то кричали, грозились. Она подумала: если и Конрад Рихтер их узнал, то завтра у окошка регистрации он им это припомнит. Но Рихтер в кабине молчал, не проявляя никакой тревоги. А ведь ему достаточно было только. скомандовать, и все это воинство, которое, и правда, производило грозное впечатление разнообразием оружия и одежды, рассеялось бы после первого же залпа. Но он не скомандовал— ведь оставалось еще столько невыкопанной свеклы! — только что-то приказал водителю, и Мальва сразу ощутила на висках встречный ветерок с дождем. Скоромные остановились, видя, что им уже не перехватить машин. Пустая гильза до самого Глинска перекатывалась по днищу кузова, позванивала где то у самых ног Мальвы, и та наконец наступила на нее сапожком. Сташка уложили на подводу, прямо на свеклу, и повезли в Вавилон. За ним потянулась вереница недогруженных возов, а за возами шло все присмиревшее ополчение, шло так, словно битва была выиграна. В коние запруды процессию встретил Фабиан, глянул на убитого, сперва не узнал, но посмотрел еще, шагая рядом, и узнал мальчугана по пестрой рубашке, окровавленной на груди. Только после этого он выступил вперед и повел всех на улочку, где жили Зингеры, — до этой минуты никто не мог сообразить, куда идти и кому что говорить об этой так рано оборванной жизни…
Ночью фашисты вернулись за Скоромными (Рихтеру, должно быть, не верилось, что те после всего придут в Глинск сами), прибыло их пятеро или шестеро на одной машине. Скоромных они дома не застали, пошли по ближайшим хатам, подняли собак, переполошили Вавилон. Скоромные держали наготове подводу и, едва донесся с запруды шум мотора, помчались в противоположную сторону, заехали в Прицкое, там, как стало на следую ющий день известно, обстреляли полицию, и больше Вавилон ничего не знал о них до следующей весны — оба погибли в степном рейде Наумова, который выдержал бой под Чупринками, а Вавилон проскочил на рысях, оставив там несколько тяжелораненых, которые вскоре умерли и были похоронены Фабианом. А в ту ночь гестаповцы зашли к Зингерам (это на том же краю, где и Скоромные), узнали хату, двор, двое вошли внутрь — двери, и сенная и внутренняя, были отперты, — дом, где лежит покойник, в Вавилоне не запирают, чтобы душа умершего могла свободно летать, куда хочет, а другие души могли бы прилетать прощаться — на этот раз прежде всего имелась в виду Мальвина душа. «Каково же там матери, которая собственными глазами видела его смерть?!» — раздумывала вслух Зингерша.
Сташко лежал на лавке, еще без гроба, босой, но уже обряженный, голова на белой вышитой подушке, а на груди — бескозырка с якорьком — детская, еще новенькая, с шелковой лентой. В красном углу под образами потрескивала лампадка, в хате пахло лавандой и еще чем то траурным, а на скамеечке дремали рядком древние старушки в черном. Они проснулись, думая, что пришли свои, вавилонские.
«Вижу, что вроде бы люди, а кто — не вижу, совсем ослепла сегодня. Убили нашего мальчика ни за что, ни про что, ведь подумать — какое же дитя не кинется спасать мать из неволи? Вот и лежит, с виду смирнехонький, ни он богу, ни бог ему, а на самом то деле герой, одно только взять: Вавилон поднял против чужеземной нечисти». Зингерша проговорила это так пылко, искренно, что зрячие даже не успели остановить ее. А когда жандармы, видя, что здесь нет никаких Скоромных, да к тому же, верно, узнав на лавке свою жертву, выбежали из хаты, Зингерша снова погрузилась в воспоминания, откуда и как появился их вавилонский род, из каких народов да из каких ветвей, а засыпающие слушательницы все кивали головами в знак не то согласия, не то сочувствия, потому что род, и правда, был славный, всегда давал Вавилону новое, свое, даже когда породнился через фирму «Зингер» с этими дьяволами, только что заходившими в хату, — а ныне здесь, на лавке, кончался этот род… Так кивали они, пока не заснули и не приснилось им, что со двора вошла Мальва, босая, в клетчатой жакетке, склонилась над сыном и тихо заплакала. И так до третьих петухов, пока Фабиан не принес маленький гробик. С философом пришел еще какой то мужчина, незнакомый старухам. Они подумали, уж не сам ли это Федор Журба — «золотой дядя», которого гестапо искало по окрестным селам как десятого из десанта. Он поцеловал руку Зингерше и сказал, что обо всем знает. Потом постоял над Сташком, но слезы не обронил. Кто же это, как не он?.. Зингерша спросила: «Это ты, Федь?» — и провела ладонью по его щеке, как будто хотела узнать. «Нет, нет, я не Федя. Я хотел видеть Мальву, но опоздал. Вы, тетенька, меня не знаете…» С тем он и ушел, ни о чем больше не расспросив. Это был Тесля, Дождавшись первого вавилонского обоза, он сел на подводу Явтушка и уехал в Журбов на весовую. Но на похоронах все говорили, что ночью приходил по прощаться с пасынком Федор Журба и будто бы подался в Глинск выручать Мальву. Когда у людей горе, а опереться не на что, они опираются на ими же созданные легенды. Когда хорошо, легенд не сочиняют. Тогда они никому не
