экспертизу содержимого бутылки.
– Да, сейчас мой охранник привезет. Если можно, мне бы не хотелось огласки...
Грищук заверил, что постарается сделать все, что от него зависит, и Марина отправила к нему Аскера. Убрав телефон, она повалилась на колени Хохла и пробормотала:
– Как думаешь – что там было?
– Если этот придурок-бармен не соврал, то мышьяк.
– Ни фига себе...
– Вот я потому и говорю: больше никаких визитов, потому что если, опять-таки, не соврал этот урод, то зарядил Реваз своими людьми уже все наши точки. Даже дома готовить буду сам.
– Меня разнесет, – жалобно проговорила Марина, поднимая голову и заглядывая в мрачное лицо Хохла.
– Не разнесет! И больше со мной не спорь.
С этого дня у Хохла вошло в привычку первую рюмку наливать бармену, и это неукоснительно соблюдалось в любом заведении. «Свои» привыкли быстро, беспрекословно открывали бутылку и опрокидывали стаканчик, и только после этого Хохол пробовал сам. Марина посмеивалась, хотя в душе была благодарна Женьке за подобную меру предосторожности. Разумеется, она не подчинилась его требованиям и не прекратила поездок в клубы, но стала заметно осторожнее. Да и от мысли привезти из деревни Егорку тоже отказалась – мало ли...
Даша звонила почти каждый день, давала трубку мальчику, и тот протяжно подвывал, изводя Марину. Но она понимала: нельзя, не надо, там, в глухой деревне, ему безопаснее и спокойнее. После одного из таких разговоров, закончившегося, как обычно, слезами, Хохол позвонил Дарье и наорал на нее, запретив впредь подзывать к телефону Егорку.
– Ну что ты за сволочь? – зло спросила Марина, вытирая глаза и глядя на любовника почти с ненавистью. – У тебя есть вообще что-то святое в этой жизни, а?
– Есть, – кивнул он. – Ты. И поэтому я сделаю все, чтобы с тобой ничего не случилось, и чтобы ты не переживала из-за ерунды.
– Эта ерунда, как ты выразился, – мой сын!
– И что? Теперь с ума сойти из-за этого? Мне он тоже сын.
– Ты не понимаешь.
– Да, куда уж мне, быдлу уголовному, до ваших-то понятий! – фыркнул Женька. – Я так, на подхвате – задницу вашу прикрыть, а все остальное – да, не для меня.
– Ты опять?! – взвилась Марина, уязвленная и взбешенная тем, что Хохол снова начинает бесконечный и утомительный разговор о браке. – Мне казалось, что мы давно все прояснили и нет смысла ворошить опять эту кучу!
Он не ответил, развернулся и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Марина обхватила руками голову и задумалась. В который уже раз Женька заставил ее вернуться к неприятной и щекотливой теме. Она не собиралась за него замуж, более того – открыто говорила ему об этом, объясняя свой отказ тем, что хочет навсегда остаться женой Егора Малышева, фамилию которого носил ее сын. Она понимала и то, что этим самым в очередной раз унижает Хохла, заставляет его чувствовать себя ничем не лучше любого из ее охранников. Но привычка не изменять себе была сильнее. Хотя даже наедине со своими мыслями Марина не могла толком понять, почему с таким упорством цепляется за воспоминания о погибшем муже.
Очередная ссора с Хохлом затянулась почти на неделю. Злопамятный Евгений прохладно-вежливо разговаривал с Мариной при людях, исполнял обязанности телохранителя и всячески старался подчеркнуть этот свой статус. Стоило им остаться наедине, как он замолкал и не реагировал ни на какие слова Коваль, делал вид, что его вообще ничего не касается. Она бесилась, но мириться первой тоже не собиралась, не считая себя виновной. Кроме того, маниакальная ревность Хохла к мертвому Малышу всегда возмущала ее.
Но и находиться в постоянном молчании и вакууме тоже было невыносимо. Вечерами после ужина Хохол уходил к себе и до ночи бренчал на гитаре, даже курил там же, в комнате, чтобы вообще никак не сталкиваться с Мариной. Не выдержав однажды, она пришла к нему сама.
В комнате горел только небольшой светильник, Хохол развалился с гитарой, опираясь на высокую спинку кровати, перебирал струны и думал о чем-то. Марина вошла и остановилась в дверях, но Женька даже не посмотрел в ее сторону, продолжал свое занятие. Его татуированные руки держали инструмент привычно, пальцы пробегали по струнам, извлекая звуки, и Коваль невольно заслушалась, забыв, зачем вообще пришла. Мелодия была знакомой, она сразу вспомнила и название песни, и имя шансонье, ее исполнявшего. Хохол меж тем заметил ее присутствие и буднично предложил, как будто и не было этой молчаливой недели:
– Ну, присаживайся, чего стоишь-то? В ногах, сама знаешь, правды нет.
– А ее вообще нигде нет, – машинально садясь на кровать, проговорила Марина, стараясь не потерять возникшего вдруг ощущения сладкой грусти.
– Нигде? Ну, не знаю, может, ты и права.
Женька взял еще один аккорд, потом резко оборвал его, хлопнув по струнам ладонью.
– Сыграй еще, – попросила Марина, но он покачал головой:
– Нет, не сыграю. Устал я пуделем твоим быть, Наковальня.
Она от неожиданности дернулась: никогда Хохол не позволял себе звать ее этой кличкой, вообще не произносил в ее присутствии.
– Как ты меня назвал?
– А как заслуживаешь, так и назвал. Ты совсем попутала уже, даже не думаешь, где и с кем, прешь напропалую. А я ведь человек, если забыла, человек – хоть и в «синьках» весь. И мне тоже тепла и любви хочется.
Хохол отложил гитару на кровать, спустил ноги на пол и посмотрел на Марину:
– Ну, чего молчишь, красота неземная? Не прав опять?
– Как же ты заколебал меня своими понтами, Женька, – вздохнула она, пожалев, что не прихватила сигареты. – Ну, чего не живется– то тебе спокойно, а? Постоянно ты хочешь кому-то доказать, что ты первый, единственный... А кому? Мне? Я и так это знаю. Может, себе, а, Женечка? Себе – потому что все никак в это не поверишь?
– Ты опять все перевернула с ног на голову, ну что за натура у тебя такая, Маринка? Я не хотел доказывать кому-то, я просто хотел, чтобы ты перестала цепляться за свое прошлое. Все, нету его – и не будет уже никогда, как бы ты ни старалась! – Хохол встал и подошел к окну, закрыл форточку, из которой тянуло сквозняком.
Она опустила голову, стараясь не плакать. Любое упоминание Хохлом Егора казалось ей кощунством и попыткой заставить ее забыть мужа. Какая-то часть Марининой души подсказывала, что невозможно подпитываться дальше одними воспоминаниями, что нужно оставить все в прошлом и начать жить полноценной жизнью, перестав оглядываться. Но другая... другая настойчиво сверлила сознание мыслью о предательстве. И это было совершенно невыносимо.
Марина понимала, почему так старается сохранить в памяти образ Егора, почему хватается, как за соломинку, за любое воспоминание о нем. При жизни она слишком многого его лишила, слишком мало уделяла внимания, слишком редко бывала такой, как он хотел, слишком, слишком... И всего этого было так много, что Коваль сама себе казалась чудовищем.
Хохол же не был таким деликатным и тонким, как Егор. Он требовал свое сейчас, сию минуту, немедленно, совершенно не считаясь порой с Мариниными противоречиями. Умный по– житейски, наученный жизнью, а не высшими учебными заведениями, Женька интуитивно чувствовал, как надо. Проблема была всегда только в Марине, в ее не всегда понятных Хохлу принципах.
Сейчас у него внутри все переворачивалось, когда он смотрел на скорбно опущенную черноволосую голову, на сложенные на коленях руки с длинными ногтями и двумя тонкими колечками на безымянном пальце. Это тоже не добавляло ему оптимизма: одно из колец принадлежало Малышу, это он надел тонкий золотой ободок на руку Коваль в ЗАГСе много лет назад, и теперь она не снимала его, что бы ни случилось. И кольцо, подаренное Хохлом, было надето поверх... «Извини – не могу!», – сказала она тогда, и Женька не смог настоять, не посмел. При всей своей жестокости Хохол вдруг ощутил смысл фразы «болит душа» –
