– Ну да… На краю…
Костер разгорелся, и Степан Михайлович, улыбнувшись, выпрямился и убрал из огня ладони.
– Я к вам, ребятки, по делу зашел, – сказал он, присаживаясь на перевернутое ведро и подобранной щепкой сковыривая с сапог налипшую грязь. – Я тут, как бы, за порядком слежу. И у меня тут, как бы, пара вопросов к вам есть…
На студентов он не смотрел, а вот они во все глаза на него пялились, очень уж колоритен был гость. Седой, морщинистый лицом, неопрятной сизой щетиной заросший – на вид ему можно было дать лет семьдесят, но держался он как пятидесятилетний здоровый мужик – не сутулился, по-стариковски мелко не суетился, губами не шамкал; чувствовалось, что и в руках у него сила есть, и с головой все в порядке. Возможно, был он когда-то военным – слышалось нечто такое в его манере говорить, да и кутался он не в фуфайку какую-нибудь, а в потертый армейский плащ.
– Вы, ребятки, небось по грибы ходите, – продолжал Степан Михайлович, будто сам с собой разговаривая. – Девчонок, чай, по округе гуляете. В деревни соседние короткими дорогами бегаете. Может, на рыбалку кто, было дело, надумал, у нас тут речки небольшие, но все с рыбой.
Он не спрашивал, он утверждал. Спорить с ним никто не собирался, так что все молчали, ждали, что будет дальше.
– И хочу я у вас поинтересоваться вот чего… – Степан Михайлович дочистил сапоги, бросил щепку в огонь и только теперь внимательно заглянул в лица собравшихся полукругом студентов. – Не видали ли вы где скотины дохлой? Тут случай такой: один дурачок из соседнего совхоза приворотил к нам прицеп со скотом и вывалил, сам уже не помнит где. Пьяный же, да и ночью дело было – кто б ему днем-то разрешил? А? Не встречали?
– Нет, – сказал доцент Борисыч. – Скотины не видали.
– Не видали, – торопливо подтвердил Димка Юреев.
– Жаль, – помолчав минуту, сказал Степан Михайлович. – А я уже с ног сбился, разыскивая.
– А зачем вам скотина эта? – как бы не очень-то и интересуясь, спросил Серега Цаплин.
– То-то и оно, что мне она совершенно ни к чему, – ответил Степан Михайлович и легко поднялся на ноги. От резкого движения полы армейского плаща разошлись, и кое-кто успел заметить блеск тяжелого длинного клинка, висящего у старика на поясе.
– Если вдруг что-то встретите, – сказал Степан Михайлович, поправляя одежу, – сейчас же сообщите мне. Я в крайней избе живу, что на въезде в деревню. Мой дом тут, как бы, один такой – ну знаете небось.
– Сообщим обязательно, – сказал Иван Панин и украдкой показал кулак открывшему было рот Михе Приемышеву.
Парни давно уже договорились меж собой, что про скотомогильник и про случившуюся там аварию они и слова никому не скажут, и намека не сделают. Ну а если объявится милиция, тогда, понятное дело, всем надо будет держаться одной версии: да, была драка, и от трактора бежали, но что кто-то где-то перевернулся – вот только сейчас услыхали, честное комсомольское, истинный крест!
Степан Михайлович ушел, и опять начался дождь. Костер погас почти сразу, но на это никто не обратил внимания. Все торопились домой, выбирали картошку на еду – чтоб была поровней и почище.
– Вы ничего не хотите мне рассказать? – спросил бородатый доцент Борисыч, химическим карандашом помечая в своей тетради, сколько ведер совхозной картошки будет унесено с поля.
– Нет, Борис Борисович, – почему-то вздохнув, сказал Коля Карнаухов. – Нечего рассказывать. Все нормально.
– Все нормально, – подтвердил Димка Юреев и вспомнил, как мимо его лица пролетела пережившая удар нунчаков мышь.
Она не выглядела нормальной.
Ну вот совсем.
В тот вечер, возвращаясь с поля, ребята видели нечто странное. На краю деревни за огородами какая-то рослая хмурая старуха, одетая во все черное, жгла связанных пучком куриц. Бедные птицы бились в мокрой траве, охваченные огнем, а бабка брызгала на них керосином и что-то приговаривала, будто каркала.
Коля Карнаухов проснулся посреди ночи. Точного времени он не знал, но чувствовал, что сейчас самая глухая пора – часа два или три. В брюхе крутило и постреливало – видимо, выпитое в ужин молоко действительно было кислое. Коля обхватил живот руками и перевернулся на другой бок, надеясь опять заснуть, но резь лишь усилилась, а бурление в кишках сделалось совсем уж неприличным. Коля негромко застонал и сел в постели, хлопая глазами и пытаясь хоть что-нибудь разобрать в темноте.
– Вольдемар, – тихонько позвал он соседа.
Хозяин фонарика и батареек спал.
– Серж, – чуть слышно окликнул Коля приятеля.
Серега дрых, как убитый.
В окна мягко постукивал дождь. Справа кто-то громко посапывал – кажется, Димка. В дальнем углу натужно храпел и булькал Миха Приемышев – опять небось башку неудобно запрокинул, вот и давится.
Коля, зажавшись, перетерпел приступ рези и спустил ноги на пол. Нашарил спички на тумбочке. Ощупью отыскал под койкой холодные и влажные внутри сапоги. Обулся, содрогаясь. Накинул на плечи ватник с инвентарным номером на спине. Чиркнул спичкой, поднял огонек повыше, проверяя, свободен ли путь к двери. Поежился, представив, как побежит темной улицей к дощатому сортиру – слева мокрые кусты стеной, справа жухлая крапива в человеческий рост.
Держась за больной живот, он прокрался на веранду, отпер уличную дверь и встал на крыльце, собираясь с духом для последнего рывка.
Вода мелко сеялась с карниза, легкий ветер чуть шевелил кусты. Темнота укрыла деревню, спрятала избы, схоронила дворы, заборы и колодцы. Один щитовой барак от всего человеческого мира и остался, но сойди с крыльца, шагни поглубже во тьму – и он тоже исчезнет, растворится, будто кислотой без остатка съеденный.
– Бр-р! – сказал Коля и прыгнул под дождь.
В будку сортира он буквально ворвался, едва ее не опрокинув. Стащил трусы, задвинул шпингалет, раскорячился над круглой, дышащей холодом дырой. Полегчало!
Переведя дыхание, он проверил, на месте ли мятые газеты, нащупал их за балкой и успокоился окончательно. Вспомнил, что где-то тут припрятан и свечной огарок в стеклянной банке. Отыскал его, зажег, зря исчиркав три дефицитные красноголовые спички. Вытащил из-под газет потертый журнал «Крокодил», устроился поудобней – насколько это было возможно.
Теперь он никуда не торопился, решив, что уж лучше он как следует отсидится за один присест, чем потом побежит сюда еще раз.
По доскам будки вдруг что-то несильно шлепнуло, и Коля насторожился. Он, наверное, минуту сидел, не дыша, и вслушивался в шелест дождя и равномерный шорох листвы. Вокруг туалета словно бы кто-то бродил: Коля явственно различал звук шагов и даже, вроде бы, слышал негромкое ворчание. Умом он, конечно же, понимал, что в действительности никого там нет, не может там никого сейчас быть; он говорил себе, что это обострившиеся ночью чувства подводят его и пошаливает разыгравшееся воображение; он убеждал себя, что странные звуки производит какая-нибудь ветка, скребущая по стене будки, что это дождь шлепает по лужам и ветер треплет на крыше задравшийся кусок рубероида…
В стену ударило что-то, и Коля подскочил.
Мышь?!
Да-да! Мышь. Здоровенная. Крыса. Или кошка. Или собака. Тут в деревне полно собак. Какая-нибудь сорвалась с цепи, убежала и сейчас бродит вокруг будки сортира и ворчит, чуя близость чужого человека. Собака! Конечно, это собака!
Сердце бухало в груди тяжело и редко – будто остановиться собиралось. Во рту скопилась густая горькая слюна. Коля дотянулся до свечки, дрожащими пальцами погасил фитиль. Он знал, что свет виден снаружи – в тонких, грубо сколоченных стенах будки было предостаточно щелей.
И тут запертая дверь дернулась, клацнув задвинутой в скобу щеколдой. Кто-то пробовал открыть туалет
