наших горьких слезах не построили. Бог им судья. Мы желаем всем только добра.
Себя в старости я сравниваю со своими родителями. Мы очень похожи. Государство устроено так, что почти без изменений начало столетия повторяется в завершающие двадцатый век 1990–2000 годы. Какими бесправными и нищими мы были не по своей вине в детстве, такими остались и в старости. Мои родственники, тяжёлым трудом заработавшие на содержание и обеспечение старых родителей, моих деда и бабушки, были вынуждены отдать золото в церковь, чтобы похоронить по христианским обычаям невестку. Давно это было, в 1910 году (как говорил мне отец), 97 лет назад.
А что происходит сейчас с нами? С 1990 года началась перестройка, переход от социалистического режима управления государством к капиталистическому. Российское правительство и правительство Республики Коми приняли закон «О ликвидации органов Комитета Народного Контроля». Началась бесконтрольная приватизация государственных предприятий. Общенародным имуществом и природными богатствами стал распоряжаться узкий круг новоявленных капиталистов, прибывших на Север на заработки, за длинным рублём. Вместе с приватизированными предприятиями в их руки постепенно переходит и земля. В нашей республике никогда не было казаков. Сейчас организован их союз. Зачем? Какую такую государственную службу они будут нести в Коми, от кого охранять границы и чей порядок защищать?
Если в 1918 году советская власть под руководством В.И. Ленина спасла коми народ от голодной смерти, то сейчас как этнос мы стали исчезать. В нашей республике коренное население коми составляет меньшинство — 23%. Смертность среди коми выше, чем среди других национальностей. Естественная убыль коми населения в 2,5 раза выше, чем в среднем по республике. Остались брошенными на произвол судьбы многие деревни и посёлки. В них, ныне безжизненных, мёртвых, до перестройки, при социализме, полноправной, нормальной жизнью жили десятки тысяч людей, работали в народном хозяйстве, в совхозах, в лесозаготовительных организациях на государство. Сейчас они ликвидированы. Люди остались безработными. Как принудительная коллективизация в 1936–1937 годах, так и перевороты в государственном устройстве в 1991 году разрушили человеческие судьбы. Правительство России должно признать, что политику перестройки ведут против человечества с грубыми нарушениями прав и свобод народов своей страны РОССИИ.
Школьные годы
Я пошла учиться в первый класс в сентябре 1935 года. Мне было 9 лет. Знала все буквы по букварю, могла считать до ста. На мне было всё новое, специально купленное для школы.
В нашем селе Большелуг была церковь. Люди были верующими в Бога. Своих детей с малых лет учили жить по божьим законам. Церковь разрушили. С первого класса учителя убеждали своих учеников, что Бога нет. Это был переломный период. Дома наоборот, родители своих детей заставляли читать молитвы перед иконами, хотя из-за незнания русского языка сами взрослые не понимали их содержания. Мои ровесники в школе были безбожниками, а дома проводили тайное богослужение вместе с родителями. Каждый день на первом уроке, стоя, мы хором повторяли за учительницей на коми языке: «Бога нету, молитвы читать нельзя, крестики на шее носить нельзя». Я училась в третьем классе, когда однажды после такой процедуры спросила учительницу, могу ли я сказать, что думаю о Боге. Учительница ответила: «Говори, послушаем тебя». Я стала говорить, что если бы Бог был, то не допустил, чтобы нашу мать посадили в тюрьму — не оставили бы маленького ребёнка без матери, а соседи, боясь Бога, не обижали бы друг друга. Но они обижают. Значит, Бога нет. Учительница мне сказала: «Садись, думать и говорить так нельзя». Я заплакала, попросила отпустить домой, сказала, что болею. В дверях я сказала учительнице, что больше в школу не приду и учиться не буду. На следующий день я в школу не пошла. Пришёл к нам домой директор школы Николай Николаевич Перебатинский (его отец был поп — церковный служитель). Он стал с нами беседовать, как родной отец, убеждая меня, что учительница права, и нельзя говорить при людях всё, что ты думаешь: «Дуня, ты это сама поймёшь, когда вырастешь, ты очень умная девочка. Пусть дома за хозяйку останется Анна, она старше, уже окончила 4-ый класс, может и не учиться, а ты должна учиться. Не обижайся на учительницу».
В школу я пошла, но после этой истории никогда больше руку на уроках не поднимала, чтобы меня спросили, до последнего 7 класса, рассуждая так: «Пусть учителя думают, что я не знаю урок». Но когда меня спрашивали, отвечала на «отлично».
Когда я пошла учиться в первый класс, у меня были новое пальто, новые ботинки, новые валенки. Перед своими сверстниками я гордилась и радовалась, что я хорошо одетая. Но всё износилось. Брат мне сшил на зиму обувь из медвежьей шкуры. Подошвы хорошо пропитаны дёгтем, чтобы влагу вовнутрь не пропускали, голенища мохнатые, очень удобные и тёплые, но некрасивые. На лето сшил тапочки, тоже из медвежьей шкуры. Мне было стыдно в такой обуви ходить в школу.
У нашей матери родовое гнездо — деревня Лымва Нившерского сельсовета. Там жила наша родня по материнской линии, тётка Мария, тётка Дуня и другие родственники. Когда наша мать сидела в тюрьме, дважды в год, зимой и ближе к весне, они собирали целую подводу (мясо, рыба, сушеная репа, бочки квашенной капусты, сушеные грибы, рожь, ячмень, овёс), которую двоюродный брат Серафим привозил нам по зимней дороге, чтобы мы без родителей не голодали, выдержали все трудности. У нас дома была ручная мельница. Зерно на муку мололи сами. Хлеб пекли сами.
От деревни Лымва до села Большелуг расстояние примерно 50 километров. Серафим приезжал к нам поздно вечером. Накормит, напоит лошадь, немного отдохнёт и ночью уже в обратный путь, чтобы никто из наших соседей не увидел его и не знал о том, что нам родственники из деревни Лымва привозят продукты питания. Боялись.
По отцовской линии ни тётки, ни дядя Арсений Иосифович нам ничем не помогали, даже советом, как нам жить без родителей. От нашего дома недалеко жил старший брат моего отца дядя Арсений. Однажды мы пошли к нему с сестрой Анной просить, чтобы нам помогли наколоть дрова. Дядя Арсений сказал так: «Когда власть принуждает подчиняться, нужно подчиняться. Твои бестолковые отец и мать не подчинились. В колхоз добровольно не поступили. У вас всё хозяйство забрали в колхоз. Мать посадили в тюрьму. Я вам не буду помогать, чтобы сельсовет не стал преследовать меня и моих детей. Мне вас очень жалко. Простите меня».
В 1938 году к весне мать вернулась из тюрьмы. Саше было два года: очень слабый, болезненный, самостоятельно на ногах стоять не мог. В доме сразу стало тепло и весело. Я перешла в четвёртый класс, получила похвальную грамоту. Весной 1939 года после окончания учёбы мать отправила меня на пароходе в Сыктывкар, а оттуда, тоже на пароходе, отец — до пристани села Межог, там меня должна была встречать сестра Настя. На пассажирском пароходе Сыктывкар — Котлас работали люди коми национальности, они мне помогли безбоязненно добраться до сестры в посёлке Борган.
В Боргане жили в бараках семьями спецпереселенцы литовцы, эстонцы, карело-финны, евреи, поляки и русские. Молодые люди коми национальности, которых сельские советы отправляли работать на лесозаготовки сроком на три года, жили в отдельных бараках, как и другие национальности, поэтому называли: эстонский барак, карело-финский барак, литовский барак, коми барак, еврейский и польский бараки. Я там познакомилась с девочками из эстонской и финской семей. Они могли говорить на своём, на русском и коми языках. В Боргане школы не было. Дети учились в селе Межог, жили там в интернате. Летом жили с родителями в посёлке Борган. Собирали ягоды и грибы, сдавали в заготпункт. Я тоже стала собирать ягоды и грибы и продавать стаканами.
Я очень близко подружилась с финской девочкой по имени Павла-Панка. Я её звала Панка. Мы с Панкой один день — собираем ягоды, второй день — плывём на катере в город Яренск продавать. В Боргане каждый день грузили на баржи круглый лес. Баржи катер на буксире тащил в г. Яренск. Отец Павлы карело-финн, постоянно работал на барже, возил лес в Яренск. В Яренске по документам сдавал лес мастеру лесопункта. Он был коми национальности. Посёлок Борган — в Коми АССР, а Яренск — в Архангельской области. Павле, спецпереселенке, нельзя было туда ездить. Тяжёлые корзинки мы не могли тащить в город, где мы торговали около магазина постоянно в одном и том же месте. Тащил их отец Павлы. Мне было трудно торговать, не зная русского языка. Павла одинаково хорошо разговаривала по-русски и по-коми. Мне
