Если уж так «забылся» один из прославленных генералов русской армии, всегда отличавшийся строгим повиновением воле своего монарха, то что уж тут говорить о других! Тем более что подобным образом однажды «забылся» посол России во Франции генерал-лейтенант граф П. А. Толстой. «Однажды, после императорской охоты, он возвращался в карете с маршалом Неем и князем Боргезским. В пути он настойчиво наводил разговор на военные предметы: затем, разгорячась, начал восхвалять русские войска и чуть было не объявил их непобедимыми; он приписывал их неудачи несчастному стечению обстоятельств и дурно истолкованными приказаниями и кончил тем, что намекнул на надежду реванша. Ней, невоздержанный от природы, горячо подхватил его слова. Разговор принял острый оборот, и скоро повсюду распространился слух о возможной дуэли между русским посланником и императорским маршалом»{46}. Не менее курьезная история произошла в августе 1813 года, когда на службу в русскую армию из армии Наполеона перешел знаменитый военный теоретик генерал А. Жомини. Появление европейской знаменитости должно было стать праздником для любимого ученика Кутузова и его бессменного генерал-квартирмейстера К. Ф. Толя, с увлечением читавшего все труды Жомини и слывшего поклонником его таланта. Однако все вышло наоборот. По словам Ермолова, особенность характера К. Ф. Толя заключалась в том, что он ни в ком «не допускал превосходства способностей, с трудом соглашаясь на равные». Для нашего даровитого и упрямого генерала Жомини, как оказалось при личной встрече, не составлял исключения. Впрочем, выдающийся «перебежчик» и сам был виноват. Как сообщал А. И. Михайловский-Данилевский, «его приняли к нам в службу генерал-лейтенантом и наградили деньгами. Но он сим не был доволен. Во время пребывания Государя в Праге и похода к Дрездену в половине августа того же года он вздумал управлять всеми делами, обращение его с нашими генералами сделалось дерзко, он начал поступать грубо с офицерами, отчего на него все возроптали, но никто не хотел или лучше не смел обнаружить ему своего негодования, ибо он в то время пользовался в большой степени доверенностью Государя. Генерал Толь стал противоречить ему первый в Теплице после Кульмского сражения; у них произошел при мне жаркий спор по поводу похода 1812 года, который едва не кончился поединком»{47}. Вот был бы случай, если бы «светило военной мысли» было убито или ранено на дуэли русским генералом! С неменьшей теплотой и участием в России принимали знаменитую писательницу мадам де Сталь, но, как сообщил в дневнике А. X. Бенкендорф, именно русский офицер из его отряда убил на поединке «ударом сабли» ее сына, «адъютанта крон-принца шведского, который тоже был среди нашего окружения»!{48} «Шведский кронпринц (прежде — маршал Наполеона Ж. Б. Бернадотт. —
Сущим наказанием в те времена были так называемые бретёры — профессиональные дуэлянты, для которых вызов на поединок являлся своего рода забавой, жизненной потребностью. В их числе, безусловно, следует назвать графа Ф. И. Толстого-Американца, полковника лейб-гвардии Преображенского полка. «Страсть его была дуэли! — свидетельствовал Ф. В. Булгарин. — Но он был опасный соперник, потому что стрелял превосходно из пистолетов, фехтовал не хуже Севербрика (общего учителя любителей фехтования того времени) и рубился мастерски на саблях. При этом граф Ф. И. Т*** был точно храбр и, невзирая на пылкость характера, хладнокровен и в сражении и на поединке». Человек со «свойствами» характера графа Ф. И. Толстого являлся в полку неформальным лидером, подчинявшим любого своей воле. В наше время таких бы назвали «дедами», но заметим, что начальники не особенно стремились избавиться от подобных «шалунов». Так, в послужном списке Толстого-Американца сообщалось о неоднократном разжаловании в чинах, но в графе «достоин ли к производству в следующий чин» вопреки всему значилось «достоин». Дело в том, что подобные «полковые» или даже «корпусные штуки», как их называли, которые в мирное время не знали, куда деть свою бьющую через край энергию, как правило, отличались храбростью на поле чести. Армия же существовала не для мира, а для войны. На войне офицеры, разжалованные за дуэли, быстро возвращали потерянные чины. Их начальники, в свою очередь, весьма охотно за них ходатайствовали. Сама за себя говорит формулировка, которую выбрал (в духе эпохи) для разжалованных в наградном представлении М. И. Кутузов: «…не оправдывая преступления его, но, сострадая об нем по человечеству!»{49}.
Сознавая, что подчиненным грозит строгое наказание за участие в поединке, снисходительные начальники нередко принимали меры, чтобы скрыть факт их участия в дуэли. Так, M. М. Петров вспоминал: «В городовом клубном доме, играя на бильярде, повздорили <…> за грубые укоризны нравам, каких они поистине и тени не имели, штабс-капитан Шеншин и подпоручик Редькин. Ссора их случилась при нескольких гражданах, и они решились приязненно покрыть ее военным боем. Тургенев, не уважив известной всем в войне знатной храбрости их, подстрекнул еще колкими шутками, из статей Дон-Кихота, к кровопролитию. <…> Шеншин был мне военный приятель и поныне мною уважаемый за его благороднейшие правила, и я принужден был стать секундантом его в дуэли. Противники нанесли один другому по четыре сабельных раны, от которых чуть-чуть не померли. Полковой командир, испугавшись того, не утаил происшедшего <…> Я подал рапорт о болезни моей, чтобы в сентябре проситься в отставку. При этом рассказе не должно умолчать о высоком благородстве военной души тогдашнего Перновского коменданта генерал-майора и военного ордена кавалера барона Будберга. Он, узнав приватно об этом происшествии, бывшем за городом, и виду не показал, что знает о том, и когда усмотрел на другой день поутру вошедшего к нему в квартиру подполковника Тургенева, при пасмурном лице, с бумагою в руке, то встретил его следующими словами: 'С сердечным прискорбием моим знаю, г-н подполковник, о Вашем несчастии, что из лучших Ваших военных сподвижников, о которых Вы, прибыв с военной кампании, мне и всем так много похвального говорили, — Шеншин и Редькин, катаяся вчера за городом, избиты взбесившимися лошадьми до опасного состояния жизни. Ежели Вы об этом хотите подать мне рапорт, то не надо его, ибо я обо всем уж знаю…' И этот благороднейший поступок коменданта Будберга уклонил нас от военного суда, по которому лишались бы мы чинов»{50} .
В те времена свои понятия о чести были также и у многих полковых начальников, без которых невозможно представить себе повседневной жизни русского офицера той эпохи. Выразительный образ «отца-командира», генерал-лейтенанта А. Я. Сукина, дан в рассказе M. М. Петрова: «На другой день прибытия нашего в Пернов граждане его почетные <…> сделали визит генералу нашему и просили его не лишить своей приязни домы их. Но шеф наш, зная совершенно немецкий язык, отвечал им следующее: 'Тысячекратно благодарю вас, почтенные господа, за ваше приятное для меня посещение и лестное мне вполне желание видеть меня в семействах ваших разделяющим время; но я должен сказать вам о клятвенном обете, самому себе данном пред Богом: разделять все часы, остающиеся от службы, с моими единственными на свете друзьями, офицерами полка, государем мне вверенного, с которыми суждено мне переносить общий жребий трудов военных всякого времени и часы смертные на полях браней для славы Отечества. Простите мою откровенность вам, почтенные граждане, и извините ради Бога меня в том, что я не умею и не должен уметь разлучаться с офицерами, ибо считаю это грехом тяжким, могущим омрачить душу всякого начальника раскаянием'»{51}.
Многое встречалось на офицерском веку! Полковая жизнь той поры являет нам «детей Марса» в
