– Не боись, дядя Ваня, и не таких на место ставил: где залезет там и слезет, – неожиданно для самого себя жёстко и даже зло, что со мной вообще редко случается, – ответил я.
– Ну и хорошо коли так – моё стариковское дело предупредить, а то в своё время этот прыщ всё к Надьке клеился, так насилу отбились: прилип, как, понимаешь, банный лист к заднице, пока она в Москву не уехала… Если б не этот козёл, может дочка и с нами жить осталась. Уж десять лет прошло, а он до сих пор в ёе строну, гад, не ровно дышит, так и ходит на четвёртом десятке холостой.
– Любит, наверное, раз ещё не женат? – без задней мысли спросил я.
– А хоть бы и так! – возбудился Кузьмич, – но только, Федь, без взаимности, какая к лешему любовь – шиш ему без масла, сморчку такому, а не Надьку – вот домой придём я тебе её фотку покажу – сам всё поймёшь; она, хоть и не путёвая и характер колючий, но красавица, каких ещё поискать надо. Пусть Бориска и неказист и мелок с виду – мужику наружность, как говорится, особенно и не к чему, – слюбится, стерпится – лишь бы человеком был, если уж на то пошло. Так ведь и тут – беда: душонка-то крысиная – за копейку мать, прости Господи, удавит. Мало того: всем, сволочь, исподтишка гадит: в открытую боится, гнида: у нас народ простой – в лоб сразу окрестят. В общем, порядочная дрянь, а не человек.
«Прям Шекспировские страсти тут у вас», – хотел я уже сказать, как вдруг на нас из калитки – мы тем временем уже подошли к дому Кузьмича – выскочила Машенька с надувными шариками, и бросилась на шею к деду, радостно прервав вечернюю тишину высокой, как соловушка, трелью своего озорного голоска:
– Маменька приехала, маменька приехала!
– О как! Помяни блоху – она тут как тут наскоку, когда ж это мама твоя приехала? – спросил внученьку дедушка.
– После спокойной ночи малыши: пойдём скорее, я тебе мишку косолапого покажу! – изо всех сил тянула Машенька деда к дому.
– Да тише ты, егоза, руку оторвешь – идём уже… вот сейчас, Фёдор Фомич, ты сам увидишь Наденьку мою непутёвую воочию – никаких фотографий ненужно.
Мы вошли на крылечко, где за самоваром рядом с Аграфеной Петровной сидела необыкновенной красоты молодая женщина. Хотите – верьте, а хотите – нет, Командор, но я был до самого последнего нейрона отвечающего за высокие чувства, потрясен увиденным совершенством черт её лица, бездонной глубиной и неописуемой чистоте изумрудно зелёных глаз, дивными кружевами золотых локонов её волос и вообще той удивительной гармонией, которая она олицетворяла собой. Знаете, у землян есть такое понятие как любовь с первого взгляда, так вот я, – вы уж простите меня в очередной раз, – в нарушении всех инструкций ВВС втюрился в Надежду, что называется, по уши. Вы должны меня понять ведь сердцу не прикажешь. Помните как на вашем 80-летнем юбилее, когда официальные лица уже расползлись кто куда, с избытком перебрав вашей несравненной леивки, вы поведали узкому кругу своих оставшихся друзей, к коим по счастью был причислен и я, трогательную историю первой любви.
Так вот: о любви… В тот роковой момент я не смел себе в этом признаться, ну, а главное – даже и не надеялся на страстно алкаемую мною взаимность. Я с ужасом всей своей сутью безнадёжно осознал, что в её бескрайне искренних, доверчивых глазах, отражаюсь не я, Флудий Аквинский, а некий фантомный Фёдор Фомич Флудов, которого и в природе-то не существует. Таким образом, если даже, Великая Бесконечность, каким-то невероятным чудом подарит мне счастье быть, хотя бы на сотую часть желанным с её стороны, как в свою очередь это испытываю я, то – о горе мне! – я не в праве буду чистосердечно открыться ей.
То есть, нечаянно вспыхнувшая любовь, с тайной надеждой на взаимность в лице остатков разума моего получила ожесточённый отпор: «куда, мол, ты, шарик залётный, суёшься не в свои сани – уймись пока бока не намяли». Поток упрямого сознания и неукротимых чувств настолько переплелись друг с другом, что я растерялся, и, не зная, куда себя деть, нервно перетаптываясь, глупо уставился на лампочку, вокруг который одиноко бился, постоянно обжигаясь, мотылёк, ощущая, что медленно начинаю краснеть. Но к величайшему счастью во Вселенной, любовь, как одно из самых искренних и светлых чувств не подвластна рассудку иначе бы жизнь была серой, нудной и скучной, если вообще возможна. Но всё по порядку, а, то меня опять в беспролазную философию затянет.
– Ну, здравствуй дочка, чего это ты вдруг, без телеграммы? – иронически, но с всё же с некоторым упрёком покашлял Кузьмич, – мы бы тебя с оркестром всей деревней встретили – это ж какая честь для нас, прям праздник какой-то.
– Здравствуй папа, всё шутишь? За Машенькой приехала, середина августа уже – в школу надо собираться, – немного обиделась Наденька.
– А мне, доченька, только и остается, что шутки шутить – слез то уже нет давно – всё с матерью выплакали, пока ты, не путёвая, в городе из угла в угол мыкаешься.
– Пап – не начинай, сколько можно, люди кругом, – впервые робко и, как мне показалось, с любопытством взглянула на меня Надя, заволакивающими горькой влагой глазами, отчего у меня тут же сочувственно съёжилось и без того колотящееся сверх меры сердце.
– И, вправду, дед, чего ты опять заводишься, – вступилась за дочь Аграфена Петровна, – садитесь-ка лучше за стол – вон, глянь, Надюшка чего из Москвы навезла.
– Ладно, после потолкуем, – согласился он тоном, из которого неумолимо следовало, что продолжения разговора в более узком, семейном кругу всё равно не избежать.
– Мам, а бенгальские огни будем искрить? – спросила Машенька, разделавшись, наконец, с большой конфетой.
– Обязательно будем, доченька, – наконец выдохнув напряжение, с облегчением очаровательно улыбнулась ей и невольно всем нам Наденька.
– Урра!!! – рассыпался хрусталём голос, абсолютно счастливого в эту секунду ребёнка во всей Вселенной…
– Вот ведь, свиристелка – аж уши заложило! Ладно, давай, Надежда, поцелуемся что ли, а то и вправду не по-людски как-то, – начал понемногу оттаивать от привычной строгости в данном вопросе Кузьмич, поочерёдно глядя, то на дочь, то на накрытый стол, где посреди мудрёной городской снеди, вызывающе возвышалась фирменная бутылка Московской особой водки, то на радостную Машеньку, – погостишь хоть?
– Дня три – четыре, наверное, надо успеть форму и учебники купить, – тоже успокаивалась она.
– Ну и на том спасибо, – окончательно «остыл» Кузьмич, трижды, как ребёнка, нежно поцеловав дочь в лоб и щёки.
– Вот и, слава Богу, – перекрестилась Аграфена Петровна, – давайте уже за стол садится, а то картошка стынет, небось, весь день толком неемши: как с утра ушли, так и пропали: всю деревню с Машенькой впустую обошли.
– Ну, я же тебе говорил, какие сороки на хвостах разнесли склоки, – подмигнул мне Кузьмич, – вот знакомься, Наденька, рекомендую тебе Фёдора Фомича Флудова, инже…
– Знаю, знаю, – прервав отца, лукаво улыбнувшись, продолжила она, – инженер-конструктор по ракетам из Москвы.
– Вот что вы бабы, за народ, ничего вам сказать нельзя – всё растреплете! – безнадёжно и с укоризной взглянул егерь в сторону супруги, – разболтала?!
– Больно надо, – обиделась Аграфена Петровна, – ничего я ей не говорила, Надька вообще только час назад приехала.
– О как! Ну и откуда же ты доченька про гостя нашего дорогого знаешь? – искренне удивился Кузьмич.
Я напрягся, как мышь перед мышеловкой.
– Начальник пристани нашей, Степан Егорович рассказал, – победоносно приподняв чудесную головку, таким образом вступаясь за мать, ответила Наденька.
– А этот-то, дырявый поплавок, откуда узнал, – на секунду задумался Кузьмич, вновь укоризненно взглянув на жену, – а впрочем, и так всё ясно: природу не исправишь, – махнул он на неё рукой, сев, наконец, за стол.
– Ворчи, ворчи…старый хрыч, – тихо прошипела хозяйка на мужа, – а, вы, Фёдор Фомич, – громко и
