ранним утром, на маленьком столике стояли гранёная стопочка харловки и литровая банка волшебного рассола. «А емкость сосудов Кузьмич – дай Бог ему здоровья – день ото дня уменьшает», – заметил я себе, между прочим, – «интересно: я действительно привыкаю к местным традициям или уже безнадёжно втянулся?» и жадно опрокинул в себя поочерёдно вышеупомянутые жидкости. И живительная влага прервала мои нестройные попытки системного анализа происходящего, вдохнув в поникшую плоть столь и нестройный разум необходимые им импульс жизни, отчего я, покрывшись испариной пота, облегчённо вдохнув свежего воздуха надежды. Но, не успел я, в полной мере, насладится нарастающей упругостью тела, как в дверь постучали.
– Да…да… входите, – тем не менее, ловко предал я голосу утраченную ночью строгость и деловитость в соответствии с выбранным для легенды статусом главного инженера-конструктора секретного предприятия.
– Проснулись уже, а я вам рубашку с брюками принесла, – держите, – ангельским голосом сказала появившаяся как свежий весенний ветерок в дверном проёме Наденька.
От неожиданности я едва не поперхнулся воздухом и начал, как всегда, от стыда и тайной любви багроветь. Ну, представьте себе, Командор, всю неловкость моего положения: перед молодой, красивой женщиной в огромных, равнобедренных, семейных трусах и ещё более нелепой выцветшей майке, на взъерошенной кровати сидел плохо бритый, едва похмелившийся, фактически незнакомый ей мужчина, с трудом соображающий о чём идёт речь, а посему не смеющий посмотреть в её чистые, как после прошедшей грозы небо, глаза.
– Да не волнуйтесь вы так – малиновое варенье почти отстиралось – еле видно, – продолжала она, – вот посмотрите…
– Спасибо вам Наденька, – наконец, дрогнувшим голосом, вымолвил я, бестолково вглядываясь в чисто отстиранную и отутюженную одежду, так и не смея поднять головы.
– Не за что… папа велел, как встанете, чаем вас напоить и проводить до Кузницы, так что приводите себя в порядок, а я буду ждать на крыльце…
– Наденька, вы…уж извините меня, если я вчера набедокурил чего или, не дай Бог, обидел вас, – повинно молвил я, робко взглянув в её наполненные заведомым прощением ставшие для меня бесценными глаза.
– Что вы…напротив, это вам спасибо, за чудо…Машенька просто в восторге… и вообще, – продолжила она, чуть смутившись, голосом, нежный тембр которого меня буквально наэлектризовал долгожданным чувством надежды на взаимность, – мне кажется, что вы очень интересный человек и такой таинственный, словно… из другого мира…
Завершив абсолютно неожиданным для меня образом столь драгоценную фразу, она еще раз обнадёжила изумрудным взглядом мою начинающуюся переполняться чувствами и энергией, было отчаявшуюся персону, тут же исчезнув, как мимолётное видение за дверью горницы. В этом взгляде, я впервые заметил тот еле уловимый огонёк, ради которого во все времена и в любых цивилизациях мужскими особями большей частью совершаются безумные в своём безрассудстве, а иногда даже и великие поступки, память о которых навсегда остаются в истории Вселенной как образчики искреннего чувства благородной любви.
Сказать, что я был обескуражен, шокирован – значит полностью девальвировать самоё понятие этих слов, а другого, более ёмкого, если исключить местные нецензурные выражения, я до сих пор не подобрал, что бы наиболее точно передать то новое для меня состояние души. Сущность моя едва не возопила в голос от, вдруг, пролившегося на неё, дождя счастливой надежды ответной любви, которая, как пустыня истомилась в тайне алкая хотя бы каплю влаги.
Кое-как переварив нахлынувшие чувства, я оделся и, посмотрев на часы, с ужасом осознал, что проспал в небытие до полудня и тем самым подвёл своих товарищей, которые сейчас в поте лица своего трудятся для моего же спасения, но без моего обещанного участия. «Всё! Баста! Больше местного алкоголя не пью – так и до греха не долго» – поклялся я в очередной раз. Наскоро умывшись, оставив бритьё на потом, я перекусил свежевыпеченной ватрушкой с чаем и мы с Наденькой вышли из дома, весьма поспешно направляясь к кузнице.
С одной стороны вперёд меня гнал священный долг перед ВВС и моими новыми товарищами, а с другой – я хотел как можно дольше находиться вблизи с любимым человеком и попытаться, если хватит духа, каким-то невероятным способом признаться Наденьке в своём чувстве. Плюс ко всему, в голове забитым огромным ржавым гвоздём торчала оставленная без ответа её странная фраза, мол, я «…словно из другого мира…». «Интересно это у них семейное: предполагать в почти идеально законспирированном под человека гуманоиде пришельца или опять невозможное с точки зрения здравого смысла совпадение?» – продолжал я бесперспективно гадать, как на кофейной гуще.
Но, только мы вышли со двора дома, как вдруг навстречу нам из-за угла забора, словно чёрт из табакерки, на большой скорости выскочил велосипедист и едва не сбил нас. Лишь в самый последний момент, руль дёрнулся в сторону, и обладатель оного вместе со средством передвижения по умопомрачительной дуге спикировали в кустарник, где вперемешку друг с другом обильно произрастали крапива, репейник и дикий шиповник.
– …вашу мать! – спустя секунду из гущи колючей и обжигающей плоть человеческую растительности раздался писклявый голос, в котором угадывались столь противные для меня интонации местного председателя.
– Вы не ушиблись, вам помочь?! – крикнула Наденька изменившимся от волнения голосом, подбежав к аварийному месту приземления незадачливого велосипедиста безуспешно вглядываясь в непролазные заросли.
– Я т…тебе, к…курва, покажу п…помощь… – век помнить будешь…, – завывая и всхлипывая, но тем не менее угрожающе раздалось из зашевелившихся кустов.
– Хам! – резко, как серпом по лопухам, отрезала уже своим восстановившимся до прежнего уверенного тембра голосом Наденька и, развернувшись, пошла ко мне.
– Надя, ты што ли?! – ошарашено удивился и, как мне показалось, обрадовался, показавшийся по грудь из агрессивной растительности, судорожно почёсывая свою раненую плоть прошепелявил Никакой.
– Я, Пашенька,…я…вот как ты был лаптем некультурным, таким и остался – прощай.
– Погоди, погоди…не уходи, я ж…не знал, что это ты…вон глянь, чем пожертвовать пришлось, что б только тебя не поранить, – и он в доказательство к уже известному факту исцарапанной и обожженной средой плоти вытащил разбитый в хлам велосипед и сплюнул на землю выбитый верхний передний зуб.
– Если бы вы, аккуратней ездили, то и не надо было, как вы изволили, выразится «жертвовать» собою, тем более, сдаётся мне, что от вашего неминуемого наезда на Наденьку её спасла вот эта выбоина на дороге.
– А…это вы, Фёдор Фомич, извините, не заметил, – смутившись и тут же существенно съёжившись, как-то особенно неприязненно ответил он мне, зло, взглянув на дорожную ямку.
– Ничего, до свадьбы всё заживёт, правда Пашенька, – нарочито ласково, видимо в отместку за все годы его назойливых притязаний презрительно хитро улыбнулась ему Наденька, – пойдёмте, Федор Фомич, а то и так много времени потеряли, – и нежно взяв меня под руку, повела к кузнице.
Я был просто потрясён, Командор, её переменой ко мне. И словно телёнок, увязавшийся за выменем матери, послушно и счастливо, боясь даже на секунду потерять её руку, едва дыша, с трепетом от неожиданной близости к объекту моей вожделенной любви, я шёл, вернее, почти летел, в будущее, исполненный надеждой на воплощение моей тайной мечты в реальность. Единственное, не смотря на бурный фонтан наполняющих через край душу положительных чувств, что меня омрачало и подспудно настораживало, было то, что я буквально ощущал на своей спине как озлобленный до невозможности председатель, насквозь буравит меня уничтожающим взглядом. Но по мере удаления от Никакого, щедро извергаемая им ненависть, как всепроникающая, но не видимая и не осязаемая смертельная радиация ослабевала своё губительное воздействие на меня, а после того как мы свернули за угол, я и вовсе позабыл об этом будучи целиком и полностью поглощённым с новой силой разгорающейся любовью.
– А вы, Фёдор Фомич, пользуйтесь авторитетом, хотя всего второй день в деревне…и потом… этот
