ещё больше в среде петербургских сановников, в предвидении будущих наград к коронации. Сашок ни с того ни с сего заметил философски, что он не желал бы быть генералом-аншефом или вообще сановным лицом, равно не желал бы быть и богачом. А лишь бы прожить на свете счастливо.
Сказанное молодым человеком было скромным и по мысли, и по выражению, но князь Александр Алексеевич вдруг заговорил таким голосом, которого Сашок ещё не слыхал. Он стал говорить, что не главное быть счастливым в жизни, а главное – быть честным, прямодушным и не себе на уме. Тогда и счастье приложится. А у кого на душе нечисто вследствие бесчестных поступков, тому вряд ли посчастливится на свете.
Сашок слушал и не столько удивлялся словам, так как соглашался вполне с правильностью мнения дяди, сколько удивлялся голосу князя, в котором звучали досада и раздражение. Кроме того, Сашку смутно казалось, что всё сказанное дядей было положительно в «его огород».
«Что же это? – думалось ему. – Стало быть, я, выходит, нечестный человек, у меня на душе нечисто, поэтому и мне не посчастливится. Чудно!»
На другой день после этого разговора случилось опять то же. Князь без всякого видимого повода стал придираться к племяннику и вдруг выразился:
– Да что же, скажу. Дело понятное. Всю мою жизнь я говорил, что мальчишки – народ такой, на который полагаться нельзя! Оттого я – не будь глуп – от таковых всегда в стороне держался.
Это было уже прямо насчёт Сашка, однако он всё-таки промолчал.
Но одновременно Сашка стесняло «вольное» обращение с ним Земфиры. И так как он всё передавал Кузьмичу, то Кузьмич задумывался, отзываясь только одним словом:
– Вот ракалия так ракалия! Держись от неё подальше. Коли лезет шалая молдашка, так ты стерегись! Ведь дяденьке может, пожалуй, не понравиться.
– Да что же я могу сделать? – отзывался Сашок.
– Уж там как знаешь! Сторонись.
И молодой человек держал себя с молдашкой крайне осторожно, действительно стараясь, по совету дядьки, удаляться, стараясь прерывать и сокращать беседы, стараясь даже как можно меньше встречаться с ней в доме.
Земфира давно уже звала его к себе в гости в её комнаты, но он под разными предлогами отказывался. Наконец однажды она встретила его в доме уже вечером, взяла под руку и повела к себе почти насильно. Посидев с полчаса, Сашок сразу встал и ушёл, так как Земфира вдруг поцеловала его.
Наутро рано лакей позвал его к князю.
Сашок явился к дяде и был встречен словами, сказанными с улыбкой, но всё-таки сухо:
– Я за тобой послал, племянничек, чтобы переговорить. Хочешь ты, чтобы я тебя прогнал от себя и снова никогда на глаза не пускал?
Сашок удивлённо поглядел на дядю.
– Понял? – спросил князь.
– Никак нет-с! – добродушно отозвался Сашок.
– Ты слышал, однако, что я сказал?
– Слышал-с.
– И не понял?
– Понял, собственно… Но не понимаю, за что вы на меня гневаетесь.
– Если я позабуду на столе кошелёк с деньгами, а тебе даже не будет в деньгах особой нужды, ты этот кошелёк и скрадёшь?
– Что вы, дядюшка? – воскликнул Сашок, зарумянившись.
– Что я… Я спрашиваю… Мне потерять кошелёк, хотя бы с тыщей червонцев, невелика потеря. Но знать, что у меня в доме вор, да ещё родной племянник и крестник, это… Это, знаешь ли, не очень приятно.
– Я, дядюшка, как есть ничего уразуметь из ваших слов не могу! – вспылив, воскликнул Сашок. – Поясните более толково и без обиняков. И я буду отвечать. Обличать – так обличать понятными словами, а не турусами на колёсах.
– Что дороже: деньги или привязанность, любовь?.. Как понимаешь ты?
– По-моему, привязанность, конечно…
– Ну, вот у меня есть женщина, к которой я привязался давно сердцем, хотя она, себялюбица, этого и не стоит. Ты знаешь, про кого я говорю… Ну а ты у меня собираешься эту женщину подспудно оттягать и, стало быть, своровать.
– Что вы, дядюшка!.. – воскликнул Сашок.
– Ничего я дядюшка!.. – уже резко выговорил князь. – Не финти! Ты подмазываешься к моей Земфире.
– Никогда-с! – закричал молодой человек.
– Как никогда? Я ведь не слепой. Да она мне, наконец, сама сказала, что ей от тебя проходу нет… Что ты, в самом деле, казанскую-то сироту представляешь?.. Сама она сказала… Просила от тебя её защитить! Да.
– Вот так уж прямо она… извините, ракалия! Бесчестная, подлая женщина! Лгунья! – крикнул Сашок вне себя. – И что же ей нужно? Зачем она так лжёт? Понятно. Ей желательно, чтобы вы меня прогнали. Так спросите Кузьмича, как мы с ним всякий день толкуем, как мне от Земфиры избавиться. От её вольного обращения.
Князь глядел на племянника удивлённо, затем вдруг, хлопнув себя по лбу, крикнул:
– Ах я, телятина!
Он сразу поверил молодому человеку и не понимал, как мог поверить Земфире.
И, улыбаясь уже, он спросил:
– Ты вчера силком влез к ней в комнаты?
– Да-с. Силком! Именно силком она меня из гостиной к себе увела, держа вот за обшлаг. Что же? Драться было с ней?
Князь встал, быстро подошёл к Сашку и, поцеловав его, произнёс:
– Прости меня, Александр Никитич. Прости дурака дядю… Впредь увижу тебя целующим её и глазам своим не поверю.
– И это правильно будет, дядюшка. Бывает, что иная баба насильно целует тебя… Что же? Бить её?.. Только и можно, что осторониться…
Князь начал ходить молча по комнате и, размышляя, изредка качал головой. Он глубоко задумался…
– Ну, хорош я гусь! – вымолвил он наконец.
Между тем успокоившийся Сашок заговорил тихо, толково и как-то рассудительно, что он скучает не в меру и давно, скучает даже и теперь, у дяди в доме, и поэтому хочет, наконец, объясниться, сказать дяде про одно важное дело.
– О чём или о ком? – спросил князь.
– О себе-с.
– О себе?.. Ну, говори.
– Я рассудил бракосочетаться! – выпалил Сашок сразу.
Князь вытаращил глаза. Заявленье его огорошило.
– Ой-ой-ой… – жалостливо протянул он с соболезнованием, как если бы племянник заявил ему о какой приключившейся с ним беде.
Сашок даже удивлённо поглядел на дядю.
– Ой-ой-ой… Вишь как!.. Не ожидал… Ну, что делать! Жаль мне тебя, а горю пособить не могу, потому что ты же мешать будешь мне… Скажи, как это с тобой стряслось…
Сашок не знал, что отвечать.
– Говори. Когда и как это приключилось?.. В кого ты, собственно, втюрился?
– Да вот недавно… Прежде на ум не приходило, а теперь в двух, дядюшка. Их две. Мне больше по душе Баскакова, а Кузьмичу больше полюбилась Квощинская.
– Да. Вот что… Ну, так дело, стало быть, ещё не горит, терпит, – усмехнулся князь. – Ну и что же?