– Ну и пущай не будет, а ты всё-таки скажи!.. Родимая! Бабуся!
– Ладно. Ладно. Скажу… Чего же тебе. Не божиться же зря мне, старой, как вы, зеленя… Что ни слово – всуе Господа призываете. Ох, грех с вами один.
И Тит, вернувшись в Москву, принёс радостную весть, что бабуся обещалась…
Старик дядька, узнав всё, страшно рассердился и обругал и конюха и питомца – дурнями.
XXXII
Граф Воронцов обдумал и понял огромное значение данного ему поручения. Вечером, около восьми часов, уже при свечах канцлер входил в дом фельдмаршала Разумовского. Именитый хозяин дружески радушно встретил канцлера, с которым был давно коротко знаком и которого всегда во дни своей силы отличал среди многих и многих петербургских вельмож.
Теперь Разумовский имел основание ещё более уважать Воронцова за его поведение во время царствования Петра III, когда его родная племянница, графиня Елизавета Романовна Воронцова, была всесильной фавориткой.
Воронцов не мог предвидеть, как кратко будет царствование нового государя, а между тем не переходил на сторону фаворитки. С другой же племянницей, княгиней Дашковой, был в холодных отношениях, считая её взбалмошной женщиной, пустой, и звал «учёной трещоткой».
Заслышав стук экипажа, граф вышел и встретил канцлера наверху парадной лестницы.
– Чему обязан я, что вы, несмотря на важные заботы, посетили эрмита или схимника? – сказал он.
– По делу, Алексей Григорьевич. Не хочу лукавить. Собирался я давно, да всё откладывал за статскими делами. Но явился казус мудрёный и собрал меня в один день. Не взыщи за откровенную речь.
– Как всегда искренен, друг. За это и уважаю, – сказал Разумовский. – Всё-таки благодарен и рад. Милости прошу.
Они прошли несколько тёмных комнат. Люди шли впереди с канделябрами и светили им. Освещать пустые горницы без гостей считалось у здравомыслящих вельмож несообразным с разумом.
Когда оба сановника уселись в больших креслах около ярко горящего камина – заморского нововведения, а двери затворились за ушедшими людьми, Воронцов вздохнул, провёл рукой по лицу и заговорил:
– Не было у меня никогда и не будет более никогда к вам, друг мой, такого дела, как нынешнее. Не знаю сразу, как и приступить к нему, хотя много его обдумывал. Я от государыни.
– Надеюсь, что не ущерб мне… – произнёс Разумовский тихо и тревожно и подумал: «Конфискация».
– О нет! – воскликнул Воронцов. – Бог с вами! Государыня любит и уважает вас. Хотя дело прямо до вас касающееся, но ни заботы, ни чего-либо худого от него вам не будет. Чувства государыни к вам хорошо вам известны.
Воронцов смолк на мгновение, как бы обдумывая, с чего начать, и бессознательно оглядывался кругом себя. Наконец он вымолвил:
– Не смущайтесь вопросу моему, граф. Ведомо вам, чем стоустая, как сказывается, молва ставит вас по отношению к покойной государыне, за кого все привыкли вас почитать.
– Нет, граф. Я не знаю даже, что вы хотите сказать.
– Многие, Алексей Григорьевич, почитают вас за… По утверждению молвы всё российское дворянство почитает, что вы были обвенчаны… были в тайном браке.
– И в этом заключается ваше дело, ваше порученье? – спросил Разумовский глухо и тревожно.
– И да и нет.
– Позвольте, Михаил Ларивоныч. Либо да, либо нет. А иначе как же я отвечу. Пожалуй, отвечу, как всегда и прежде случалось отвечать, а однажды даже самому покойному государю Петру Фёдоровичу, спросившему меня о сём, среди вахтпарада, при сотне посторонних лиц, не только генералов, но субалтерн-офицеров и сержантов. Отвечу, что есть шутки и прибаутки смешные, есть умные, есть глупые, есть опасные, есть смертельные. Человек сих последних боится, какой бы он ни был охотник шутить. А люди или общество, толпа, что ли, – их не боится. Толпа не ответчик, потому что её и не называют. Говорят: молва гласит. А кто молва, где молва? Как молву к вопросу потянуть да проучить, чтобы не болтала пустяков и опасных шуток не шутила? Итак, Михаил Ларивоныч, поручила ли вам государыня спросить про эту молву и не приказала ли вам привезти ей мой ответ, правдивый и точный?
– Нет, Алексей Григорьевич. Этого поручения я не имею.
– От себя вы, стало быть, спрашиваете?
-Да.
– Но позвольте. В чём же тогда заключается поручение государыни?
– Моё поручение есть просьба её к вам: помочь советом через меня в одном деле.
– Вот и перейдём, граф, прямо к поручению и к делу государыни. Её просьба мне закон.
Воронцов молчал и, наконец, выговорил совершенно иным голосом, оттенок которого был неопределим.
Голос этот как будто говорил: «Моё дело – первой важности. Не упускай ни одного слова из моей речи. Старайся понять, что неясно. Яснее я не скажу».
– Помогите нам в устроении судьбы одной вдовы, на которой чуть не силком желают жениться. Так что, выходит, грозит ей, как народ сказывает – самокрутка. Но самокрутка особая. Без её собственного согласия.
Разумовский с изумлением поглядел в лицо собеседника и хотел уже выговорить: «Как? Что?»
Но Воронцов сам повторил:
– Молодую вдову, одинокую, без друзей и покровителей, хотят окрутить по-своему смелые люди и повенчать. Вот государыня и просит моей и через меня вашей помощи.
– Помощи?! Но какой?
– Всё дело в том, есть ли где и есть ли у кого, по вашему мнению, такие документы, которые смелые люди могут огласить, хотя бы даже силком. И на них потом сослаться, чтобы оправдать своё поведение и якобы узаконить его.
– Стало быть, моё дело указать, где эти документы, для того, чтобы их уничтожили. Это ли желание государыни?
– Нет. Её величество этого не сказала. Её величество совета просит, как поступить… Но я думаю, что ваше дело указать на документы… И тогда… Я не знаю, что делать… А государыня тоже не знает. Оттого она и просит вашего, граф, содействия.
– Совета, а не содействия.
– Если же вы скажете и докажете, – тонко добавил Воронцов, – что подобных документов нет и никогда не было… Это будет драгоценным советом! Вашего слова будет вполне достаточно… то есть вашей клятвы.
– Я в священном для меня деле, ради памяти обожаемого мною лица – лгать не хочу! – глухо проговорил Разумовский.
Наступило долгое молчание.
– Какой же исход, граф? – выговорил, наконец, Воронцов.
Разумовский вздрогнул при голосе канцлера, настолько глубоко задумался он, настолько далеко унеслись его мысли от окружающего.
Он протяжно вздохнул, медленным движением достал платок и отёр слёзы на глазах. Затем он молча встал, отворил потайной ящик в столе и вынул небольшую шкатулку. Открыв её ключиком, который был у него на шее с образками, он вынул свёрток бумаг, обвязанный розовой лентой. Затем он снова запер шкатулку и поставил её на место. Со свёртком в руке тихо вернулся он и снова сел у камина.
В свёртке, который фельдмаршал развязал, оказались две бумага. Утирая набегавшие слёзы, он
