Рейзеру, взяв шесть гусар, скакать немедля к Красному Селу, где у Горелого кабачка перехватить Воронежский пехотный полк, марширующий на Нарву, и повернуть его на Петербург. Голштинскому отряду, как только подойдут, копать шанцы вдоль Зверинца.
Теперь, когда между Императрицей и Петергофом стали голштинские гусары, всё стало казаться Императору просто забавным манёвром.
На лужайке у спуска к каналу, на пёстрых коврах, над белыми скатертями громадными цветами лежали дамы. Они щебетали, как птицы, не подозревая об опасности. Елизавета Романовна наполнила золотой кубок шипящим вином и поднесла его Государю.
– Бедненький, всё с заботами… Ни поесть, ни попить не дадут. Коварная Императрица!.. Ныне, Ваше Величество, изволили убедиться, что я вам говорила правду.
Пудель, играя, прыгал на грудь Государя, арап Нарцисс отгонял его.
– Горько!.. – пьяным голосом крикнул Мельгунов. Елизавета Романовна погрозила ему пальцем.
Ничего не было слышно про Императрицу и её войска, всё было тихо и мирно, всё было так беззаботно в этот прекрасный июньский день.
XXIII
Жара спадала. Западный ветер стих и сменился лёгким, прохладным бризом. Море успокаивалось, молодые петровские дубы и липы невнятно шептали над головами пирующих гостей. И всё кругом было тихо.
Так было странно поэтому, когда кто-то высказал предположение, что если бы Императрица и точно самодержавно воцарилась, то с крепости стреляли бы из пушек, и это было бы здесь слышно. Император вспылил:
– Пффф!.. Оного недоставало! Сказал тоже: воцарилась!. Да там мои войска, моя гвардия и мои преображенцы… Им я во как верю!.. Самодержавно!.. Моя жена – самодержавно!.. Скажешь тоже, братец, самодержавно, чего не разумеешь.
Государь прошёл вдоль канала.
– Миних, – сказал он по-немецки, – когда я послал Трубецкого, Шувалова и Воронцова?.. А?.. Что?.. Как полагаешь, они могли бы уже вернуться?.. Не так это далеко… Они, чаю, скакали во весь опор.
– Ваше Величество, есть «эхи» – они присягнули Императрице.
– Вздор!.. Они?.. Как-кое без-зумие!.. А что Воронежский полк?.. Он давно должен быть здесь…
– Ваше Величество, тут был крестьянин из Горелого кабачка, он был самовидцем того, что там случилось. К Воронежскому полку приехал кто-то из Петербурга и сказал, что все войска присягнули Императрице.
– Шутишь, братец. Там должен был быть Рейзер с моим приказом.
– Говорят, воронежцы схватили Рейзера и гусар и с криками «ура» пошли на Петербург.
Это говорит молодой паж, которого никто об этом не спрашивает. Император смотрит с удивлением на него. Почему никто его не остановит?.. Разве можно пажу так говорить с Государем?..
Государь поворачивает спину пажу и смотрит на Миниха. «Что же это такое? Императрица ещё так далеко, о её войсках ничего не слышно, она ещё в Петербурге, а уже кругом измена, подлость, предательство, забвение дисциплины и присяги».
– Миних, я приказал фон Шильдту батальным огнём встретить её янычар. А?.. Что скажешь?..
– Ваше Величество, при существующем неравенстве сил такое предприятие может ужаснейшие последствия произвести.
– Что же, старина, прикажешь делать?..
– Князь Барятинский на шлюпке ходил в Кронштадт. Он говорил, что граф Девьер Вашему Величеству верен. Можно укрыться в Кронштадте и там выжидать событий.
– А, что?.. Да, может быть… Пошлите сказать фон Шильдту, пусть ведёт моих гусар к Ораниенбауму и там ожидает меня. Петергоф?.. Если она сюда пожалует? Пусть в Петергофе будет Императрица, я буду в своём Ораниенбауме, как то было вчера. Я, судари, устал… И мне надо где-нибудь отдохнуть. Идёмте, судари… В Кронштадт так в Кронштадт.
Император спокойно наблюдал, как придворные и свита с вещами грузились на галеру и на яхту. Ночное море было как расплавленное масло. Мёртвая зыбь широкими тихими волнами катилась по нему. От оранжевого с лиловыми облаками неба опаловые огни горели по морю. Император сел на галеру. Ему казалось, что гребцы гребут лениво и невпопад, но было страшно и лень сделать замечание, прикрикнуть на них, потребовать, чтобы гребли, как надо грести на императорской галере. Император лежал внизу в маленькой тесной каюте. Воронцова, принцесса Голштинская и другие фрейлины сбились на полу у его ног. В маленький иллюминатор было видно, как переваливалась на большой волне зыби широкобортная яхта. Парус на ней то надувался ветром, то спадал, прилипая к мачте. Бесшумно, как некий призрак, неслась подле яхта.
Император устал и чувствовал себя бесконечно одиноким, и не с кем поделиться ему своими мыслями. В такие минуты упадка сил, когда жизнь казалась ему слишком непосильным бременем, он привык и любил идти к Екатерине Алексеевне и говорить ей всё, что было у него на душе. Он думал: «Нет гаже, глупее, подлее и страшнее положения, как положение генерала, которому не повинуются солдаты, как положение Государя, которому изменили его генералы… Все мне изменили… Миних?.. Он стар… Как и когда это вышло?.. Как скоро?.. Да ведь её ещё нет. Это всё только говорят про неё. Может быть, ничего ещё и нет».
Император закрыл глаза. Кто-то осторожно прикоснулся к его локтю. Над ним был Миних. Он держал в руке преображенский мундир, откуда-то достанный.
– Ваше Величество, снимите прусский мундир и ленту Чёрного Орла. Наденьте вот сие. И ленту голубую Андреевскую. Так лучше будет.
Император покорно переоделся и снова закрыл глаза. Сквозь набегавшую на него дремоту он вдруг услышал, как стих плеск вёсел. На яхте рядом слышна грубая ругань, там бросили якорь. Хлопает отданный к ветру парус.
Император вышел на палубу.
Был тихий и прекрасный летний рассвет. Море блистало, как серебро. Пахло смолою, водорослями и рыбой. В тридцати шагах от галеры были каменные ряжи и деревянные эстакады пристани. На пристани солдаты и матросы и с ними мичман в белом расстёгнутом кафтане. И первая мысль у Императора была: «Почему они не спят? Ведь так ещё рано»… К пристани нельзя подойти, гавань перегорожена цепью – боном. У бона, зацепившись крюком за мокрое, точно золотое в утренних лучах бревно, стояла шлюпка с яхты.
– Эй, слушай на бастионе, – кричали со шлюпки так, как будто бы бастион был невесть как далеко. В утренней тишине по воде голос гулко летел и раздавался в воздухе.
– Есть на бастионе, – так же громко отвечали с пристани.
– Отдай боны, пропусти галеру и яхту.
– Проваливай, покудова цел… Есть приказ – никого в Кронштадт не пропускать.
Император подошёл к носу, стал у полощущегося императорского штандарта, весь ясно видный, с голубою лентою через плечо.
– Мой приказ, – кричит он хриплым, срывающимся на визг голосом. – Я, Император Пётр Третий, оный приказ отдал, я оный приказ и отменяю. Повелеваю сейчас же пропустить меня.
На пристани произошло движение. Солдаты каких-то напольных полков в кафтанах на опашь бежали к самой воде. Шомполами забивали пули в мушкеты. Мичман по камням спустился на ряж, вошёл в воду по колено. Он совсем близко от Государя. Государю видно его бледное, пухлое лицо, его злые глаза. Он кричит на Государя, и в его глазах горит какой-то страшный дерзновенный восторг.
– Императора Петра Третьего над нами нет… Есть Самодержица Екатерина Вторая… Вот!.. Её приказ, слышали, её приказ гавань запереть… Никого не пускать!.. А кто высадится, хотя сам бывший император, того, арестовав, доставить в Санкт-Петербург.
