интриг, чем колдовства. Спустя лет пятьдесят, по границам его волшера возникло сразу несколько мелких владений каких-то самодуров, где вовсю процветало рабство и насилие.
Внутри своих владений он постиг все прелести власти и богатства. Его дворцы и без того ломившиеся драгоценностями, великолепной мебелью и отделкой, постоянно пополнялись произведениями труда местных зодчих. Правда «рожденные» не были очень способным народом, и поэтому к работам привлекали «пришедших». Тоже было и с его гаремом — он был полон молодок из «рожденных», но истинными жемчужинами было несколько «пришедших» дам, пусть и не самых молодых, но отличающихся яркостью и индивидуальностью. Он развлекался, как только мог, объезжая свои владения и практикуясь в охоте, рыбалке и прочих удовольствиях.
Наконец настала пора показать, кто в доме хозяин, и он стал собирать армию. Это было забавно. В принципе он мог бы справиться с новоявленными магами, знавшими по нескольку случайных «слов», и без всяких войн, используя только свою магию, но ему был нужен психологический эффект. Ему было нужно показать всем, да и что уж скрывать, почувствовать самому, какая государственная мощь подчиняется ему.
Первые же сражения, которые он постеснялся бы и сам назвать таковыми, повергли к его ногам все близлежащие волшеры, но он знал, что дальше на запад располагаются земли сразу трех его бывших соратников, и вот туда-то он и направил свои войска после празднования триумфа, которого устыдился бы любой полководец. Тогда вперед его гнала одна мысль: 'Он покажет всем своим «коллегам», чего они стоят в этом мире!' По данным его разведки и просмотру из зеркала, он знал, что трое из «перворожденных» магов (как их уважительно прозвали в мире) объединились для отражения его атак.
Наплевав на безопасность, он сам возглавил свое войско, оставив свое самое мощное оружие — волшебное зеркало дома. Это, наверно, были лучшие его дни в этом мире. До этого, оставаясь в пределах своего волшера, он начал ощущать пресыщенность всем, что занимало его думы раньше и, как нельзя кстати, этот поход вернул всю полноту и остроту жизни, к которой он всегда стремился.
Он летел на коне впереди своего, хорошо обученного войска и встретил противника уже при входе на территорию ближнего волшера. Когда конные патрули донесли о первых разъездах противника, он решил, не останавливаясь, провести разведку боем и с двумя верховыми отрядами продолжил движение. Он не боялся за себя — от шального удара у него была магическая защита, а от происков своих «перворожденных» приятелей… — посмотрим, что они еще придумают?
Они влетели серыми тенями прямо в лагерь противника. Спустя поколения это нападение стали изучать в военных училищах под названием битвы под Черной рекой, а сейчас… Может, этим и был бы доволен Суворов, который любил вот так вот, сходу обескуражить противника. Но он-то был не Суворов, и растерянное метание полуголых «рожденных», истошно-истерические вопли «пришедших» и вой перепуганной обозной прислуги вызывали у него только чувство жалости напополам с гадливостью.
И было трудно понять, была ли эта гадливость вызвана беспомощностью его врагов или его собственной жестокостью. Он понимал, что поток инферно не миновал и его, и он, вслед за всеми этими мелкими тиранами, сам становился величайшим деспотом этого мира.
После этого «легендарного» ночного броска противник был фактически деморализован.
Один из его бывших коллег погиб, а два скрылись в бега, главные города волшеров захвачены и воевать стало больше не с кем. А новый властелин чувствовал себя каким-то свихнувшимся Ермаком, застрявшим посреди бескрайних просторов, когда можно было захватывать все земли, хоть налево, хоть направо, но вот беда — не потерять бы направление к собственному дому, и еще, хорошо бы знать, зачем ему все эти бескрайние просторы?
В результате, он с великими почестями, но совершенно бесславно в душе, вернулся домой и больше не выезжал ни в какие сражения на протяжении столетий. Если даже где-нибудь на окраине и находился какой-нибудь полоумный смельчак, и начинал отвоевывать кусочки от хорошо отлаженной государственной системы, было достаточно пары «слов» брошенных в зеркало, чтобы вызвать у нарушителя спокойствия пожар, наводнение или вечный понос…
За тайнами «слов», не доставшихся ему от своих коллег, он тоже перестал охотиться. Его стало мучить странное чувство напрасности. Зачем ему эти «слова», если он и без них самый могущественный здесь? Он итак уже послужил поводом для гибели одного из своих коллег, и ему было противно гоняться за, и без того запуганными, «перворожденными» магами. Только после этих захватнических походов он начал осознавать, какую ловушку он сам себе построил. Все вокруг, к чему-то стремились, чего-то добивались, в крайнем случае, чего-то боялись. У всех был хоть какой-то смысл в жизни или хотя бы в выживании, как у рабов, а у него было все. Все, чего он только мог пожелать. Он не мог даже купить ничего, так как все здесь принадлежало ему. Воевать было не с кем и не за что. Он мог ласкать, издеваться, убивать… все, что угодно — ему только подобострастно смотрели в глаза. И все это длилось столетиями. Сначала он наслаждался, но весьма недолго, потом неистовал и издевался над всем и вся. В конце концов, он впал в апатию, и годы потекли незаметно мимо него.
В этом ровном и пустом потоке времени его поразило только одно известие, когда, спустя столетия добровольно ушел из жизни, в неизвестно какой зиндан, один из 'перворожденных'.
В последствии, узнавая об очередном таком уходе, он перестал удивляться. Но тогда этот уход всколыхнул его разум. Он вдруг посмотрел на свою жизнь как бы со стороны и понял, что ему нужно от жизни. И тогда он запаковал свои самые необходимые вещи, сгрузил стол с зеркалом на телегу и отправился с двумя старыми слугами в свой дальний замок в горах. Ему окончательно опротивел мир, в котором не осталось желаний.
Спустя несколько лет слуги умерли. Осталась одна собака. Но ему больше никто не был нужен. Ему надоели слуги, а собака все же была каким-никаким другом. Она была свободна в своих поступках, и он сам должен был подлизываться к ней, угощая всякой всячиной.
Может, он уже сошел с ума? Но кто об этом мог здесь ему сказать? А может, он сошел с ума, когда возжелал всех Земных и неземных благ? Сейчас он не мог сказать с точностью, жив ли он или мертв. Да и какая в этом разница здесь, в астрале? Хотя он не прав, астрал где-то там, за пределами этого мира, и к нему нет дороги. Даже если бы и была, все равно она вела лишь в Инферно.
Последние несколько сот лет он не знал, что происходит с миром. Скорее всего, инферно потихоньку подминает его под себя. Еще какая-то тысяча лет и он окажется в дьявольской пирамиде вместе со всем этим миром. А он еще сомневался в надежности расчетов Легара. Какой же он был наивный!
За последние долгие годы, только один раз зеркало засветилось слабым синим свечением. Он понял — ушел еще один «перворожденный». Подойдя к столу, он всмотрелся в черноту и понял — это Орин, маг, которого он когда-то уважал больше остальных. Он так же последние столетия жил в уединении, по- видимому, пресытившись мирскими развлечениями. Но и он не выдержал бессмертия.
А что он сам? Когда-то он стремился к риску и острым впечатлениям. Казалось, он получит все это вместе с властью, но он ошибся, с властью он получил безопасность и скуку. Даже сейчас, живя и путешествуя в горах, он рисковал больше, чем, предаваясь развлечениям во дворцах. Горы, альпийские луга, реки и озера оставались единственным, что интересовало бывшего, а может, все еще настоящего властителя этого мира. Он искал простого риска в бесконечных путешествиях по бескрайним просторам горного края, подаренного когда-то ему создателем. Давным-давно он предал и горы и творца этого мира, за что расплатился разочарованием в жизни. Но мир гор милостиво принял его, а творца, их несчастное божество он потерял во времени.
Он хотел забыть все, срываясь порой в пропасти, или начиная замерзать на перевалах, но всегда он сдавался и, в испуге, применял свои магические способности, спасая себя в последний момент. Больше скуки он боялся перерождения, что его ждало после зиндана? Может быть, рабство. И вообще, ведь после будет уже не он, а кто-то другой, с другим именем и внешностью, другой памятью…
Сегодня он уже почти собрался выйти к своему лохматому другу, позавтракав, как обычно, «выдуманной» овсянкой и кофе с молоком. Завтрак тоже отражал его теперешние пристрастия в еде, вернее, полное их отсутствие. Он одел 'до любви' поношенный дорожный костюм и, по привычке, зашел в небольшую комнату рядом со спальней, где стояло волшебное зеркало.
