придерживался распространенной теории, что хорошим артистом может стать лишь тот, у кого за плечами большой жизненный опыт, кто сам познал тяготы и лишения. Папанов говорил: «Ну какие трудности были у Андрюши? Черствое пирожное да слегка остывший чай». В действительности способность убедительно сыграть чужую жизнь не зависит от количества собственных проблем. После «Доходного места» Миронову стали охотно доверять главные роли в театре, начался новый этап его творческой биографии.
— О нем я узнал от Евгения Леонова, который снимался с Олегом и посоветовал обратить внимание на молодого талантливого артиста. Янковский служил в драмтеатре Саратова, я там был лишь однажды, да и то проездом. Фильмов с его участием тоже не видел, поэтому в Ленинград, где гастролировали саратовцы, отправился с записанной на листке из блокнота фамилией актера, чтобы не перепутать ненароком, на кого же именно смотреть. Олег играл князя Мышкина в «Идиоте», после спектакля я подошел к нему и предложил встретиться в гостинице, спокойно все обсудить. Но назавтра, грешен, забыл об уговоре, ушел куда-то из номера. Янковский приходит, а меня нет. Неловко получилось. Я потом сильно извинялся, Олег Иванович простил… Кстати, он в свою очередь привел в «Ленком» Инну Чурикову. Она уже снялась у Глеба Панфилова в фильме «Начало», но продолжала играть в театре каких-то зайчиков. У нас Инна Михайловна почти сразу получила роль в «Тиле».
Пельтцер я увел из «Сатиры», когда у той возник конфликт с Плучеком. Хотя мое знакомство с Татьяной Ивановной начиналось с ее ставшего легендарным заявления: «Как только человек ничего не умеет на сцене, сразу мнит себя режиссером!» Позже Пельтцер обогатила театральный фольклор и другими афоризмами, но мне особенно нравится вот этот: «Еще ни один спектакль от репетиций лучше не становился». Обычно Татьяна Ивановна произносила фразу, если я уделял много внимания пьесе без ее участия… Со временем у нас сложились теплые отношения, в конце жизни Пельтцер завещала мне часть личной библиотеки. Томики Ролана, Горького, Писемского, собрание сочинений Островского. Александра Николаевича, разумеется. Такая вот материализованная память о прекрасной актрисе. Не верится, что ее нет с нами почти двадцать лет. Время не все раны лечит! Не представляю, как смириться со смертью Абдулова и Янковского. Они ушли недавно и почти одновременно. Это был страшный удар по «Ленкому», его силу словами не передать. А до того случилась автокатастрофа, выведшая из строя Караченцова…
— Пробовал, не получается. Рядом должна быть жена, которая переводит то, что хочет сказать муж, а с госпожой Поргиной отношения у меня не сложились… Не нужно об этом, давайте поговорим о более приятном.
— Мы задним числом установили, что в одно время ходили в театральный кружок Москворецкого дома пионеров, но тогда друг друга не заметили. По крайней мере в памяти это не отпечаталось. Товарищеские отношения у нас сложились, когда Андрей ставил «Гамлета» на сцене «Ленкома».
— Если не ошибаюсь, официально в 1991-м, но процесс шел постепенно. В этом здании товарищ Ульянов выступил на Третьем съезде комсомола с зажигательной речью, отдельные тезисы которой использовали потом и лидеры нацистской Германии. В советское время любили цитировать мысль, что надо учиться, учиться и учиться, а Владимир Ильич весьма жестко высказался и о культуре, о целесообразности ее существования. По его мнению, должно было остаться лишь то, что способствует победе пролетариата. Если бы не старания Луначарского, думаю, в СССР и балета не было бы, его попросту запретили бы как чуждое помещичье искусство.
— Безусловно! Если бы сразу знал то, что вычитал позже, не смог бы поставить многие спектакли. Ни «Мои Надежды», ни «Революционный этюд», ни «Диктатуру совести», ни ряд других. Михаил Шатров, автор названных пьес, в какой-то момент убедил меня, что дедушка Ленин все делал правильно, но его идеи извратили и испортили, иначе мы жили бы в коммунистическом счастье. Лишь у Авторханова я прочел, сколь сильным оказалось влияние криминала на партию большевиков, а потом и академик Лихачев рассказал мне о роли морфия в революционном настрое штурмовавших Зимний моряков-балтийцев. Матросы находились под влиянием серьезного наркотического опьянения. Дмитрий Сергеевич знал очевидцев тех событий…
Предложение вынести тело Ленина из мавзолея и похоронить бренные останки рядом с его матерью на Волковом кладбище в Петербурге я делал абсолютно осознанно. Это случилось в прямом эфире телепрограммы «Взгляд», которую в тот раз вел Мукусев. Не желая создавать проблем ведущему, я заранее предупредил, о чем собираюсь сказать. Владимир не возражал, но, будучи человеком более искушенным в телевизионных реалиях, объяснил, что дважды повторить крамольную мысль не получится, поэтому говорить надо не на Дальний Восток и Сибирь, а сразу в выпуске, идущем на центральную часть России. Так я и сделал. Мои слова произвели сильное впечатление на русскую эмиграцию последней волны. Была реакция и внутри страны, правда, несколько своеобразная. Я даже получил письма с угрозами от возмущенных рабочих двух московских промышленных предприятий. Мол, руки прочь от вождя! В одном случае меня приговорили к смертной казни. Признаюсь, не придал значения тем эскападам, не поверил в серьезность опасности.
— Главное, что я сам пожалел о поступке. Была в нем избыточная театральность, демонстративная нарочитость. В отличие от заявления о необходимости предать земле ленинский прах, где все слова оказались по делу и по месту. В ситуации с партбилетом оправдываю себя стечением обстоятельств. Это же случилось вскоре после ГКЧП. Меня очень задели сообщения о том, что большинство низовых партийных структур — райкомы и горкомы, а также практически все советские посольства и зарубежные представительства поддержали путчистов. После этого я счел невозможным носить в нагрудном кармане красную книжечку с утверждением, будто ее обладатель — ум, честь и совесть эпохи. Не хотел, чтобы меня и впредь ассоциировали с изображенным на обложке государственным преступником. Я пришел в кабинет, положил партбилет вот в эту пепельницу и, поддавшись эмоциональному порыву, сжег перед включенной телекамерой. После чего почти сразу почувствовал внутренний дискомфорт и неловкость. Я ведь видел, как из партии выходил Ельцин. Это выглядело гораздо достойнее и правильнее. С режиссерской точки зрения обратил внимание: пока Борис Николаевич двигался по залу Кремлевского дворца съездов в сторону дверей, сидевшие в зале стыдливо опускали глаза, но едва он поворачивался спиной, неслись проклятия, свист, улюлюканье. Это знают укротители львов и тигров: нельзя отводить взгляд, если хочешь победить хищника…
— Ну, это было бы совсем уж пошло! Не отказывайте мне в наличии хоть какого-то чувства меры… Жест, повторяю, получился не слишком изящный, но что сделано, то сделано. Сегодня наверняка вел бы себя иначе, правда, по иным причинам. С некоторых пор стараюсь без весомого повода не размахивать тряпкой перед носом быка, действую осмотрительнее. Объясню. Россия полностью проиграла борьбу криминальному миру. Людей необязательно пугать смертью, достаточно позвонить по телефону и проговорить вежливым голосом: «У вас ведь есть дочь? Подумайте о ней, не совершайте глупостей». Это бьет по мозгам сильнее коллективных призывов заклеймить ренегата, посягнувшего на Ленина. Коммунисты дальше заклинаний вряд ли пошли бы, а вот звонящие шутить не станут, от них защиты нет… К кому бежать за помощью? В полицию? Анатолий Куликов рассказывал мне, как в бытность министром внутренних дел однажды устроил проверку на дорогах и, никого не поставив в известность, отправил через пол-России партию паленой, фальшивой водки. Грузовик по липовым документам проехал двадцать постов ГАИ, и лишь на двух машину задерживали, на остальных служители закона со спокойной совестью брали взятку и пропускали нелегальный товар. Боюсь, сегодня даже одного неподкупного постового трудно будет сыскать… Впрочем, за подобное утверждение нынче легко нарваться на обвинение в клевете и оскорблении чести мундира. Скажешь слово и по сторонам оглядываешься: не бежит ли кто-нибудь с иском в суд —
