даже Большому театру, несмотря на былое величие, пора печься о дружественном медиаокружении. Чтоб не пропасть поодиночке, культурная корпорация должна работать в унисон. Похоже, Большой это понимает: например, он стал сотрудничать с каналом «Культура» в проекте оперного телеконкурса. С одной стороны, театр решает собственные проблемы, вбрасывая в медиапространство имена своих солистов и звезд, но в действительности делает популярной старушку оперу. Кстати, хороший пример того, как просветительский проект может быть коммерчески успешным.
Анатолий Иксанов и его команда с радостью повторяют, что теперь театр получит современную пропорцию внутренней и зрительской площадей — четыре к одному. Про удобство для работников и для зрителей все понятно. Важно обратить внимание на то, что это уравнение способно перевернуть художественную политику театра. Сейчас появился камерный зал — значит, театр сможет устраивать рециталы, чтобы соответствовать своему уровню, а не просить, как это было раньше, у филармонии абонемент. Останется в ведении театра Новая сцена, что служила пристанищем все шесть лет, — там теперь будут идти спектакли малого и среднего формата, которым историческая сцена либо великовата, либо слишком классична. Сюда впредь заказан путь любителям бородатого «Бориса Годунова», зато приветствуются поклонники «Светлого ручья» и интеллектуальных одноактных спектаклей.
Историческая сцена, само собой, теперь будет главной площадкой. Дотянет ли ее акустика до уровня «Карнеги-холла» или «Музикферайна», будет ясно только в процессе. Но уже известно, что к открытию театр покажет «Руслана и Людмилу» Глинки в постановке Дмитрия Чернякова. «Наше все», первый композитор России Михаил Иванович написал только две оперы, и эта — единственная альтернатива верноподданнической «Жизни за царя», так что интрига есть. До конца сезона публике обещаны любимый Европой «Кавалер розы» Рихарда Штрауса, никогда не ставившийся в России, загадочная «Чародейка» Чайковского в опере и не бог весть какая новость, а все же полный комплект «Драгоценностей» Баланчина в балете. Уже на следующий сезон, хотя данные еще не обнародованы, запланирован грандиозный каскад балетов Стравинского — любимого в мире и полуизвестного у нас. Если все это удастся сделать, наш национальный бренд имеет все шансы превратиться в транснациональный — Мade in Bolshoi.
Словом, возвращаясь в свой новый старый дом, Большой должен распрощаться со своими фобиями, мифами и скелетами в шкафу. И начать делать новый театр — рациональный, умный, открытый, способный влюбить в себя целый мир.
Лейла Гучмазова
Горестный оптимист / Искусство и культура / Exclusive
В кабинете художественного руководителя театра «Сатирикон» имени Аркадия Райкина все напоминает об основателе, великом артисте, русском Чаплине, всенародном любимце, чей столетний юбилей сегодня отмечает вся страна. Здесь нет никаких следов мемориального глянца. Парадного портрета или тем паче фотографий с генсеками или президентами. Только личные вещи, которые к Константину Райкину перешли по наследству. Время подтвердило его право и на продолжение отцовского дела.
— В нем будут принимать участие всего несколько человек. Не случайных, очень строго отобранных. И не все из них даже знали папу. Я исходил из того, что, если бы он их видел, они бы ему очень понравились. Я уверен, ему было бы интересно на оперных спектаклях Димы Бертмана. Тамару Гвердцители он слышал, но, несомненно, оценил бы, как она развивается... Это будет такой, я бы сказал, строгий вечер.
— Видимо, потому, что по образованию он был артистом драматическим, круг его интересов, пристрастий каких-то лежал вне эстрады. Он черпал вдохновение в литературе, живописи, симфонической музыке. В искусстве сценическом тяготел к вещам, имеющим классическое основание. Любил балет, оперу, а товстоноговский БДТ не просто любил, а обожал, очень подпитывался там внутренне. В превосходных степенях говорил о многих артистах Александринки, очень ценил мхатовских стариков. Когда мы вместе на какой-нибудь спектакль ходили, мог меня потом спросить, ну, какой тебе артист там понравился. Я называл. А он в ответ: так вот я тебе скажу, Илларион Певцов в этой роли был в десять раз сильнее.
— Они с Николаем Павловичем приятельствовали. Я несколько раз видел их вместе, им было интересно друг с другом, это точно. Папа больше ценил в нем художника, хотя и говорил о каких-то спектаклях Театра комедии. У меня сохранилась книга, в которой собраны статьи о театре выдающихся режиссеров. Акимов дарственную надпись сделал таким образом — всех авторучкой перечеркнул, оставил одного себя и подписался: «Райкину с любовью». Я бы не сказал, что папа с кем-то бесконечно близко сходился. Он вообще был человеком скорее закрытым. Общался с очень многими интересными людьми, хорошо к ним относился, но ближний круг — это, пожалуй, Лев Абрамович Кассиль и Леонид Осипович Утесов. С ними, как правило, и Новый год встречали, чаще всего в Москве у Кассилей. А еще папа и мама как-то особенно нежно относились к Назыму Хикмету.
— Папа больше любил бывать в гостях. Мы и сами-то семьей относительно редко собирались. Родители были всегда в каких-то разъездах. Мы с Катей их месяцами не видели и всегда скучали, ждали. А потом сестра работала в одном театре, я — в другом. Графики не совпадали. Потому когда собирались — это становилось маленьким событием. Но, конечно, и к нам в дом приходили. И я, так или иначе, благодаря родителям перезнакомился со множеством знаменитых людей. В нашем ленинградском доме принимали Луи Арагона, Жана Луи Барро, а знакомство с Марселем Марсо вообще стало для меня потрясением.
— Да, для меня это было открытие, как и для большинства людей в зале. Я понимал, что это открытие нового вида сценического искусства. Тогда советский зритель еще не видел пантомимы, не был знаком с такой техникой. После его гастролей в стране начался настоящий пантомимический бум. Открывались всякие кружки и студии. Позже Марсель Марсо спрашивал папу, может ли он говорить, что России открыл пантомиму, как когда-то Мариус Петипа балет. Это так и было. Я навсегда запомнил то пронзительное ощущение театра как вида искусства, которое возникло у меня на его спектаклях. Когда один человек стоит на огромной сцене и абсолютно завладевает публикой. Такое чувство меня редко посещало.
— Именно тогда я понял, что дело совершенно не в количестве народа на сцене, не в декорациях. Одна очень выразительная фигура в полном молчании может создать такую вольтову дугу, что сконцентрирует всю энергию зрительного зала. В первом отделении он учил зрителей языку пантомимы. Показывал элементарные вещи: ветер, лестницу, канат, шаг на месте. Все начинали привставать с места, вытягивать шеи, потому что это было невиданно, чтобы человек шел, на самом деле не двигаясь и оставаясь на сцене в одной точке. Постепенно он усложнял сюжеты и во втором отделении показывал все свои великие пантомимы — в мастерской масок, клетку, все, связанное с Бипом, — Бип в светском обществе, Бип хочет покончить жизнь самоубийством и так далее. Он показывал свои великие пантомимы. И я был совершенно сражен. И еще у Марселя Марсо в спектаклях гениально возникала музыка. Очень редко. Возникала вдруг, из тишины, как продолжение тишины. И потом уже тишина звучала как музыка.
