— Суть не в терминах. Важнее, что осенью 1991 года мы с Потаниным начали создавать банк МФК, зарегистрированный, как сейчас помню, 22 апреля 92-го, в день рождения вождя мирового пролетариата. Учредителями стали МБЭС, ВТБ, Сбербанк и «Интеррос». Мы быстро набрали солидную клиентскую базу, получили большой объем привлеченных денежных средств. В новую структуру я взял половину сотрудников МБЭС. Собственно, мы и остались в том же здании на Маши Порываевой, где сидели. Сначала арендовали два этажа, потом заняли остальные. Через какое-то время почувствовали: не хватает капитала. Пригласили в акционеры крупные компании — «Сургутнефтегаз», «Союзпромэкспорт», «Техностройэкспорт» и ряд других. Возник банк ОНЭКСИМ.
— Да, это «Норильский никель», Северо-Западное пароходство, «СИДАНКО», небольшой пакет акций Новолипецкого металлургического комбината… Те аукционы почему-то крепко увязывают с именем Потанина, ставшего после президентских выборов в 96-м первым вице-премьером в правительстве Черномырдина, хотя фактически решение принималось годом ранее. До сих пор живет и здравствует легенда, будто хитрые олигархи получили лакомые кусочки родины задарма. Ошибка участников залоговых аукционов в том, что они сразу включились в работу, не продемонстрировав критикам, в каком ужасающем состоянии достались им активы. Скажем, «Норникель» имел задолженность свыше двух миллиардов долларов, долги превышали годовой оборот компании, людям по шесть месяцев не платили зарплату, бюджет Красноярского края не получал от комбината ни копейки налогов. Руины, а не предприятие! Вернее, производственная часть — более-менее, а в остальном — сущий банкрот. Все считали, комбинат вот-вот закроется.
— Стартовый залог — 170 миллионов долларов. Когда выкупали, доплатили 250 миллионов плюс еще триста миллионов по инвестдоговору, которые реально вложили в норильскую инфраструктуру. В основном в Пеляткинское газовое месторождение.
— Нет-нет, дело не в этом. На словах наши конкуренты говорили о четырехстах миллионах, но это был ничем не обеспеченный фуфел. Замечу, что и мы долго искали партнера под аукцион, хотели зайти в Норильск на условия фифти-фифти. Встретились с огромным количеством инвесторов — и российских, и зарубежных. Никто не согласился. Ни один! В ответ на предложение лишь пальцем у виска крутили: «Вы чего, ребята, обалдели?!» Люди не верили, что предприятие можно спасти. Чтобы внести первую сумму, мы взяли кредиты, влезли в долги, история была предельно рискованная. Сегодня легко рассуждать о выгодных вложениях, когда все в шоколаде и «Норникель» стоит под пятьдесят миллиардов долларов. А тогда на комбинате нас ждала натуральная жуть… Да, у народа осталось неприятное послевкусие по итогам приватизации, но надо понимать: при любом раскладе этот процесс не мог быть справедлив сразу для всех. У одних стало больше, у других — меньше, и от этого никуда не деться. Тем не менее, убежден, залоговые аукционы сыграли минимум две важные роли: во-первых, удалось сохранить предприятия, во-вторых, в России возникла национальная буржуазия, чего не случилось ни в одной из стран постсоциалистического пространства. Это стратегически важное преимущество нашей экономики.
— Ноябрь 97-го года. Гендиректором тогда был Хлопонин. Саша сделал большое дело. Люди ему поверили. Голодный и разъяренный народ пошел за московским мальчиком, пообещавшим, что разрулит ситуацию и вернет долги по зарплате. Чтобы Хлопонин сдержал слово, мне пришлось единственный раз в жизни выдать кредит лично и без гарантий. Саша приехал и говорит: «Нужно пятьдесят миллионов долларов. Не факт, что быстро отдам, но в Норильске полный коллапс. Если вернусь без денег — трындец. Надо проплатить хоть что-нибудь». Мы долго тогда просидели, не закончили разговор в кабинете, продолжили за ужином. По сути, я совершил преступление, приняв важное бизнес-решение исключительно на основании человеческого фактора. Не делал подобного ни до, ни после. Без всякого покрытия выдал Саше сумму, которую он просил. Можно сказать, в никуда! Зато Хлопонин возвратился на комбинат не пустой, привез зарплату… К моменту моего приезда в Норильск ситуацию удалось взять под контроль, хотя проблем хватало. А после дефолта 98-го года на «Норникель» пролился золотой дождь: внутренние долги ведь считались в рублях, они обесценились в пять раз из-за падения курса национальной валюты, сырье же подорожало вдвое. Сказка! Вот для меня, руководившего ОНЭКСИМом, август 98-го стал кошмаром наяву. Еще в пятницу вечером я возглавлял преуспевающий банк с подушкой кэша почти в миллиард долларов, а в понедельник превратился в банкрота с долгом миллиарда в полтора…
— Слоган придумали наши пиарщики. Никто не предполагал, что все рухнет столь масштабно и стремительно. Классический форс-мажор! Последующая реструктуризация стала моей, наверное, самой тяжелой сделкой в жизни. Приходилось работать в обстановке полного недоверия. «Вы все украли! Не врите, будто у вас ничего нет! Верните деньги!» — вот рефрен кредиторов. Встречался с каждым по отдельности, убеждал, объяснял. За несколько лет авторитет банка так окреп, что люди отказывались верить в наше падение. А мы банально подорвались на «Связьинвесте». Ввязались в войну, не обладая достаточными ресурсами. Тут уж или драка до крови, или управление активами. А когда ты вынужден двести с лишним часов провести на допросах по семи уголовным делам, сил и времени на основную работу не остается. Я ходил к следователю через день, как на службу. Едва не схлопотал подписку о невыезде, был на грани, да следак оказался нормальным мужиком…
— Это уж как решил бы справедливый российский суд, но лет на восемь, думаю, мне наскребли бы. Гусинский с Березовским сил и средств не жалели, нагружали конкретно, не давали ничем заниматься, мстя за уведенный из-под носа «Связьинвест». Все позабыли, но рождение телекиллера Доренко началось именно с нас. Он размялся на мне с Потаниным, рисуя на экране яркие таблички и красочно расписывая, как мы довели «Норникель» до ручки. Сустав Примакова и кепка Лужкова возникли много позже... Долбили
