неопределенный срок боролись во мне с совершенно понятным нежеланием быть растерзанным. Победило второе соображение. К счастью, кабанчик не счел мой дневник достойным своего рациона, и семейство, хрюкая, неспешно удалилось.
— Поначалу да. Помню, как ликовал, притащив домой выданное мне на институтском складе «полное обмундирование». Особую гордость вызывал настоящий кавалерийский карабин с двумя обоймами патронов. Казалось: ну вот, началась моя настоящая мужская жизнь!
— Нет, соображения были совсем другие. Дело в том, что секретные материалы, в том числе карты, с которыми мы работали при съемке в енисейской тайге, полагалось выдавать вместе с оружием для их охраны.
— Нет, и не мог: не было его там. Когда это стало ясно, меня подключили к геологической съемке: выдали молоток, компас, карту и вместе с другими геологами забросили в съемочные маршруты. Вот тут-то я понял, что Средняя Азия со всеми ее опасностями — рай по сравнению с этими краями. Там хотя бы не заблудишься, а здесь делаешь всего несколько шагов от лагеря — и над тобой, как саван, смыкаются ветки лиственниц и елей, солнца не видно, поэтому определить, где ты находишься, практически невозможно. Неудивительно, что в тайге часто пропадали люди.
— Мне, как я теперь понимаю, везло. Не знаю почему. Историй, когда я был в одном шаге от гибели, огромное множество. Что или кто не позволял мне сделать этот шаг, я не знаю, а тогда даже не задумывался. Но уж точно не я сам! Вот, например, такая история. В 58-м году мне надо было вернуться на реку Горбиачин, и я договорился с пилотом, что он забросит меня туда на своей «Аннушке». На мой вопрос, когда полетим, он ответил: «Да часа через два, не раньше, еще пообедать успеешь». И я отправился в столовую. Не успел доесть первое, как услышал шум мотора. Схватил рюкзак, выскочил на взлетную полосу — «мой» самолет как раз на нее выруливал. Я выскочил ему наперерез, размахивая руками. Пилот, увидев меня, засмеялся и показал дулю. Я страшно разозлился, хотя, как выяснилось, он был ни при чем. В связи со срочным санрейсом ему поменяли полетное задание, и меня дожидаться он не стал. Самолет должен был возвратиться часа через два. Но он не вернулся даже под вечер. Все попытки вызвать его по радио были безрезультатными. Разбитый самолет с экипажем нашли только на третий день. Пилот и бортмеханик сидели, вцепившись в штурвал, пытаясь выправить машину. Видимо, подвел руль высоты...
— Вероятно, потому, что таких историй на Севере немало, народ там веселый. Иначе сойдешь с ума. Шуток и розыгрышей было столько, что в двух словах не расскажешь. Однажды в эти края в командировку прилетел журналист из Москвы — Юрий Визбор. Мы тогда еще не были друзьями и даже знакомыми. Пролетая в самолете над районом Тикси, он угодил на выброс сена. «Кому сбрасываете?» — поинтересовался. Ему вполне серьезно ответили: «Мамонту». «Как, вы не слышали? — деланно удивился пилот. — В устье Лены недавно разморозили и оживили мамонтенка. Хотели его в Москву переправлять, но он в самолет не помещается, вот и решили пустить своим ходом. А по пути следования мы сено сбрасываем, чтобы не проголодался». На самом деле сено сбрасывали лошадям в геологическую экспедицию. А Визбор на какую-то минуту даже поверил — уж очень натурально пилот описывал...
— Я увлекся сочинительством еще во время учебы в Горном институте. Тогда была мода на студенческие спектакли, и к одному из них мне предстояло написать тексты для песен, а музыку взялся сочинить недавний выпускник геофизического факультета, молодой композитор Юрий Гурвич, зять известного писателя Юрия Германа. Я названивал Гурвичу чуть ли не каждый день, но он говорил, что музыка еще не созрела. Наконец, когда до спектакля оставалось всего два дня, Гурвич разродился. Глядя на испещренный нотами листок, я, совершенно не знавший нотной грамоты, понял, что прочесть этого ни за что не смогу. Поехал к исполнительнице. Глянув на листок, она испуганно заявила, что исполнить такую сложную партию не сможет. Как быть? Комсорг заявил: «Ты эту кашу заварил, ты и расхлебывай!» И для убедительности добавил, что, если ничего не придумаю, положу комсомольский билет на стол. По тем временам для меня это была очень серьезная угроза, и я, просидев всю ночь, наутро придумал нехитрую мелодию, принес ее в институт, и певица ее тут же легко напела. Так получилась моя первая песня «Геофизический вальс». И слова, и мотив всем понравились, мы заняли первое место. Правда, бдительная цензура твердой рукой вычеркнула из нашего спектакля такой диалог: «В Москве прошел Двадцатый съезд!» — «Пусть каждый выпьет и заест!»
А в 1954 году в актовом зале Политехнического института начались общегородские вечера студенческой поэзии. Проходили они при огромном стечении народа. При этом стихи, которые мы там читали, опубликовать было делом немыслимым. Мы сильно рисковали, когда на ротаторе Горного института на правах рукописи все-таки выпустили первый сборник стихов членов литературного объединения ЛИТО под редакцией нашего идейного вдохновителя Глеба Семенова. Разошелся он молниеносно, и мы решили сделать второй выпуск, расширив круг авторов. Дело было в 1957 году во время фестиваля молодежи. Сборник попался на глаза «ответственным лицам» и вызвал гневную реакцию. Бдительная цензура сделала стойку, тираж изъяли и публично, как ведьму, сожгли в котельной института. Занятия ЛИТО прекратились. Поводом для этого разгрома и последующих обвинений в антисоветчине послужили, в частности, стихи Лидии Гладкой, посвященные печально известным событиям в Венгрии:
Там алая кровь заливает асфальт,
Там русское «стой», как немецкое
