Поется лучшее всерьез. Играют чувства, будто вина. На сцене буря красных роз И белых хризантем лавина.
Ах, в этом голосе тоска Смешалась с радостью безумной. Быстрей минут летят века Под звон гитары семиструнной.
Зеленое, как трын-трава, Веселье плещется волною. И плачут вечные слова: 'Не уходи, побудь со мною…'
И голос, золотом горя,
Азартно спорит с тьмой железной.
И невечерняя заря
Над сценой светит, как над бездной.
Слева направо, справа налево — В общем-то разницы нет. Лист опадает с усохшего древа, С древа познанья, мой свет.
Зря перелистаны Четьи Минеи, Зря совершался обряд. Всё суетливей, а значит — темнее В мире становится, брат.
Козни за кознями — экое диво, Мусор копился давно. И докатилось уже до обрыва Бывшего сруба бревно.
Справа налево, слева направо Хлещет невзгодой косой. Все-то посулы, восторги все, право, Будто трава под косой.
Деревенька в поле Асино, Дремота да глухота. Золотые кроны ясеня Осеняют те места.
К ним сентябрьскими дорогами (Боже, ты уж нас прости!) Даже с думами высокими Не проехать, не пройти.
Ох, ты вся с резными ставнями, Со скворечниками сплошь На саму себя оставлена И сама собой живёшь.
Ситуация обычная В гробовые времена: Доживаешь, горемычная, Словно брошенка жена.
Никому ты не угодная — Не продать, не обобрать. И никто тебе, свободная, Не мешает умирать.
Стонет каждая балясина, Стынет голое жнивьё. Золотые кроны ясеня — Всё наследие твоё.
РУССКИЙ
Меня до нитки обобрали, Как дурачка, при свете дня. Меня из паспорта убрали И говорят, что нет меня.
И помолясь перед иконой, Скорбя поруганной душой, Я по своей земле исконной Иду, как будто по чужой.
Не время ли, братья, начать Судьбой за слова отвечать И предков высокую речь, И дух изначальный беречь.
Не время ли, братья, найти И стяги свои, и пути, Вернуть из забвенья певца, Что песню не спел до конца.
Не время ли, братья, понять: Не дело на долю пенять, Когда нам не вместе, а врозь Без веры идти довелось.
Не время ли, братья, учесть: Нам выпало право и честь На горькой земле, где живём, Поставить своё на своём.
/Г/ГУ/
Лишь тебе я не успела рассказать, как небо было темно, низко, серо. Много лет подряд, а может быть, всегда. Я смотрю в это небо давно. Я видела его разным. Но таким я не видела его никогда. Когда ты стоял у моего окна и вдруг сказал:
— Посмотри-ка! Ты ведь спишь под Большой Медведицей. Не живёшь, а мечтаешь.
Мне показалось, ты не прав, я тут же встала из-за стола, подошла к тебе и взяла тебя за руку. И, конечно, я посмотрела в окно. А его — обыкновенного, прямоугольного: большое стекло слева, справа узкая фрамуга с крохотной форточкой, за окном — монолиты домов-громадин с жёлтыми квадратами нескольких словно бы никогда не спящих окон, между домами небольшой проём, в котором видно то, что в суете своей люди называют небом, — ничего этого больше не было. Был только правильный чёрный квадрат. И этот квадрат был неправилен. Не может небо быть квадратным, не должно.
Когда-то я жила в широком поле, там небо было лёгким покрывалом, края которого обрамлялись полукружьями горизонта; далёкие леса и редкие строения казались на краях его мягкими ворсистыми складками. И покрывало было всё из мириад блёсток, невесомых, недвижных, необъяснимых в лёгкости и прочности своей, пока к ним не приблизишься. И я любила на
