На концерт НФОР в мюнхенскую филармонию Am Gasteig среди прочих высоких гостей пожаловали Майя Плисецкая и Родион Щедрин . Заглянули в гримерку к Владимиру Спивакову, обнялись и заговорили так, словно расстались накануне и не успели завершить беседу. Собственно, этот диалог между тремя художниками, каждый из которых велик в своем амплуа, продолжается уже несколько десятилетий. И нет ему конца…
— Это ведь были годы перестройки. Они оказались трудными во всех смыслах — моральном, материальном. Политические и экономические потрясения давили на психику, мешали работе. Москва сидела на талонах, по ним полагалось строго определенное количество элементарных продуктов, которое просто было не купить! Еще и в очередях приходилось простаивать. Бытовые проблемы засасывали оркестр, отвлекали от творчества, и многие музыканты стали подумывать об отъезде за рубеж. Благо предложения поступали со всех сторон. В какой-то момент я понял, что не смогу сохранить «Виртуозов» лишь на призывах к патриотизму и чувству долга. Коллеги сказали открытым текстом: «Володя, ищи выход или разбегаемся в разные стороны». Оказавшись в Мадриде, за ужином поделился переживаниями с герцогом Бадахосом, который был женат на сестре короля Хуана Карлоса. Я сказал: «Возможно, это последние гастроли «Виртуозов» в Испании». Его светлость внимательно выслушал меня и неожиданно предложил: «Переезжайте сюда». Поначалу я не воспринял эти слова всерьез, не поверил, что удастся сдвинуть с места наш обоз, включающий жен музыкантов, их детей, кошек и собак... Но герцог и не думал шутить. Он был большим меломаном, превосходно играл на рояле. Впрочем, дело в другом. Такие люди не дают пустых обещаний. Наш вопрос решился в течение нескольких минут. Герцог извинился, вышел из-за стола, проконсультировался с кем-то по телефону, вернулся и сказал: «Вам необходимо составить списки отъезжающих и передать нашему консулу в Москве. Через неделю все будет готово». Я спросил: «Неужели это возможно?» Герцог произнес одну фразу: Parole du roi («Слово короля»). Сати, кстати, категорически не хотела уезжать, плакала, считала это катастрофической ошибкой. А я опасался, что нас не выпустят из страны. Не было прецедента, чтобы сразу весь оркестр, пусть и на время, перебирался на Запад. Я решил посоветоваться с заведующим международным отделом и секретарем ЦК КПСС Валентином Фалиным, с которым дружил. Он пригласил меня домой, подчеркнув тем самым неформальность встречи. Я объяснил, что в Испанию мы едем не насовсем, а по контракту, на несколько лет. Мол, очень важно, чтобы перед отъездом нам не насыпали соли на хвост. Не скажу, будто Валентин Михайлович встретил известие с восторгом, но отнесся к новости с пониманием. Думаю, он осуществил необходимое прикрытие в высоких кабинетах, по крайней мере никто палки в колеса нам не вставлял. Все расходы по переезду оркестра взял на себя фонд принца Филиппа Астурийского. Когда в Овьедо вкатилось три битком набитых автобуса с «Виртуозами», их близкими и дальними родственниками, я подумал, что сойду с ума от зрелища. Картина напоминала исход евреев из Египта. Чья-то дочь от первого брака, сын от второго… Прилетели сто пятьдесят человек вместо тридцати, но испанцы безропотно приняли всех! Нам предоставили жилье, дети пошли в школу, жены начали изучать язык, оркестру создали идеальные условия для работы, даже освободили от налогов. Единственное условие — десять концертов в год на акциях под патронажем принца Астурийского. Разве это нагрузка? Синекура! Четыре года мы прожили счастливо и безмятежно. Контракт истек, нам предложили продлить его, сделать бессрочным, потом подбивали перебраться в Каталонию, переименовав коллектив в «Виртуозов Барселоны», сулили миллион долларов лишь за согласие, но я сразу ответил: это исключено. Встал вопрос: что дальше? Часть музыкантов решила возвращаться в Россию, другие предпочли остаться в Европе или уехать в Америку. Распрощались без обид и упреков. Каждый сам сделал выбор. Я никогда по-настоящему не задумывался об эмиграции. Какое-то время находиться за границей могу, но не жить постоянно. Мне хорошо в России, хотя здесь трудностей больше, чем где бы то ни было. Такой вот парадокс.
— Оставались определенные обязательства: я решил возобновить сольные концерты и работу в качестве приглашенного дирижера, от чего долго отказывался из-за занятости с «Виртуозами». Мы продали дом в Испании и перебрались в Париж. Купили одну квартиру, потом поменяли на другую, более просторную. Когда впервые вошел в нее, сразу почувствовал: мое, хочу тут жить! Салон напомнил мне Малый зал Ленинградской филармонии, где я играл первый в жизни сольный концерт. Высокие потолки, зеркала, камин... Сати сказала: «Может, посмотрим что-нибудь поскромнее?» Я ответил: «Нет, мне здесь нравится. Берем». Кстати, совпадение: в Уфе я родился на улице Глинки, а в Париже облюбовал квартиру на улице Верди… Сбережений на покупку не хватало, взял кредит. Любопытно, что парижский банк отказал в ссуде, хотя я офицер ордена Почетного легиона и вроде бы мог рассчитывать на особое отношение. Ничего подобного! Пришлось обращаться в Кольмар, где меня знали по фестивалю. Там просьбу уважили, хотя процедура согласования тоже оказалась непростой… Нашу парижскую квартиру я люблю, там хорошая коллекция живописи, которую я начал собирать четверть века назад, когда это было еще более или менее по карману. Потом цены взлетели до космических высот. Раньше мог сыграть пять концертов Бетховена и приобрести картину Ларионова. Гуашь Гончаровой стоила сто фунтов, а мне за выступление платили пятьдесят. Два вечера — и рисунок мой! Сейчас об этом не приходится даже мечтать, никаких гонораров не хватит! Да, прежде было значительно проще. Помню, зашел в аукционный дом «Дрюо» в Париже и увидел, что там собираются продавать картины армянского художника Гарника Зулумяна, прославившегося как
