Небо в зеркале не вызывало гнетущего впечатления. Там оно и в самом деле светилось.
— Может быть, это потому, что вы так тщательно полируете зеркало?
Муж слегка поворачивал голову, чтобы поглядеть через окно на небо.
— Верно, оно сейчас тускло-серое. Кстати, человеческие глаза и, к примеру, глаза собаки или воробья — разве они видят небо одинаково? И кто скажет, какой цвет неба настоящий?
— А цвет неба в зеркале — тот, каким его видят глаза зеркала?.. — Кёко хотела сказать: «каким его видят глаза двух нежно любящих». Отраженная в зеркале зелень деревьев была свежее, чем настоящая, а белизна лилий — ярче.
— Это отпечаток твоего большого пальца. От правой руки, — муж показал на край зеркала. У нее почему-то екнуло сердце. Она подышала на зеркало и поспешно стерла след своего пальца. — Оставь. А знаешь, когда ты впервые показала мне огород, на зеркале тоже остался отпечаток твоего пальца.
— Я и не заметила.
— Ты не обратила внимания, а я теперь в точности знаю, какие следы оставляют твой большой и указательный пальцы.
Должно быть, только человек, прикованный к постели длительной болезнью, способен запомнить отпечатки пальцев собственной жены.
С тех пор как они поженились, он почти все время болел. Он даже не был на войне.
Собственный их дом сгорел, и они сняли комнату у знакомых Кёко. Муж тогда еще ходил на службу. Месяц с небольшим в собственном доме да два месяца в доме знакомых — вот все время, что муж не хворал при ней.
Когда война уже близилась к концу, его мобилизовали. Всего несколько дней он занимался земляными работами на одном из аэродромов, сразу же свалился и вернулся домой. В тот самый день окончилась война. Ходить он уже не мог, и Кёко увезла его в деревню, куда эвакуировались ее родители. Большую часть своего имущества, как и вещей мужа, она отправила туда загодя.
Он снял маленький домик в горах и начал лечиться. Кроме них в доме жила семья эвакуированных, но поскольку война окончилась, они вскоре вернулись в Токио. Кёко в наследство остался небольшой огород — три на три кэна[4] вскопанной в саду земли.
Здесь, в деревне, они могли покупать овощи у крестьян, но не то было время, чтобы отказаться от доставшегося им огорода, и Кёко теперь каждый день копалась в земле, с интересом наблюдая, как зреют выращиваемые ею овощи. Она увлеклась огородом не потому, что ей хотелось иногда побыть вдали от постели мужа. Просто шитье и вязанье наводили тоску. К тому же работа на огороде вселяла в нее светлые надежды на выздоровление мужа. Она была своего рода непроизвольным проявлением ее любви к нему. А с мужем она и так проводила достаточно времени, читая ему вслух книги. И еще: оттого ли, что Кёко устала ухаживать за больным, у нее появилось ощущение, будто все безвозвратно уходит, и она надеялась этой работой вернуть себе душевное спокойствие.
Они переехали в горы в середине сентября. Когда эти места покинули спасавшиеся здесь от жары столичные жители, зарядили обычные для ранней осени холодные дожди. Но однажды перед наступлением сумерек послышались веселые птичьи голоса и небо очистилось. Кёко подошла к огороду, освещенному яркими лучами солнца, и загляделась на сочную зелень овощей. Потом подняла глаза и залюбовалась розовыми облаками, плывшими над далекими вершинами гор. Она не сразу услышала доносившиеся со второго этажа крики мужа. Даже не отряхнув землю с рук, она помчалась наверх.
— Я ору во всю глотку. Неужели не слышно?
— Простите, я задумалась.
— Брось ты свой огород! Можно помереть, пока тебя дозовешься. И потом: я не знаю, где ты и чем занимаешься.
— На огороде я. Но раз вы требуете, я больше не пойду.
Муж успокоился.
— Слышала, как пела синица? — Он звал ее лишь для того, чтобы спросить об этом. Пока они разговаривали, из ближней рощи вновь донеслось пение синицы. Роща отчетливо рисовалась на фоне вечернего неба. Кёко запомнила, как поет синица.
— Давайте купим колокольчик — так вам будет легче меня дозваться. А я пока положу какую-нибудь вещь у вашего изголовья. Если я понадоблюсь, бросьте ее в окно.
— Чашки, что ли, прикажешь бросать со второго этажа? Новое дело!
Муж все же не запретил Кёко возиться на огороде. Она догадалась воспользоваться зеркалом, чтобы показать мужу свой огород, лишь после того, как минула бесконечная, суровая в горах зима и наступила весна.
О, как она радовалась, когда простое зеркало возродило для больного мужа мир молодой свежей зелени! Он даже видел теперь, как Кёко снимает с листьев насекомых-вредителей. Но самих насекомых не различал, и Кёко несла их на второй этаж, чтобы показать мужу. Потом он наблюдал, как жена вскапывает землю.
— Я видел в зеркале дождевых червей, — говорил он потом Кёко. Нередко к концу дня, когда солнечные лучи падали косо, она вдруг ощущала на лице яркий свет. Поднимала глаза и замечала: муж там, наверху, наводит на нее зайчики. Он велел ей сшить из дешевой ткани, хранившейся у него еще со студенческих лет, шаровары. Ему доставляло удовольствие глядеть, как жена в этих шароварах, синих в белый горошек, копалась на огороде.
Кёко знала, что муж видит ее в зеркале, но, увлекшись работой, иногда забывала об этом. «Как же я переменилась с тех пор, когда в первые дни замужества смущалась даже из-за обнажившейся по локоть руки», — вспоминала Кёко, и теплая волна подступала к сердцу.
В те времена, когда Япония начала терпеть поражение в войне, она вообще не красилась. Потом стеснялась пользоваться белилами и помадой из-за больного мужа и по-настоящему стала употреблять косметику лишь после второго замужества. Она замечала, как преображают ее белила и помада. Буквально на глазах она превращалась в красавицу. И она начинала верить в искренность нового мужа, так восхищавшегося ее красотой в первый день, когда они остались наедине.
Кёко уже не стеснялась, когда разглядывала себя в зеркале после ванны. Она видела свою красоту. Но покойный муж научил ее иному, чем у других людей, восприятию красоты, отраженной в зеркале, и это ощущение она сохранила. И не то чтобы она сомневалась в красоте, видимой в зеркале. Просто она уверовала в то, что в зеркале существует другой мир.
Но все же когда она глядела на себя, а потом разглядывала свое отражение, она не ощущала той разницы, какая была между серым небом за окном и серебристым небом в зеркале. Может быть, это объяснялось не только разницей в расстояниях. Не исключено, что здесь играли роль страстное влеченье и тоскливое томление прикованного к постели мужа. Сколь прекрасной казалась ему работавшая на огороде жена, когда он разглядывал ее в ручном зеркале! Теперь уже Кёко не суждено об этом узнать. А когда он был еще жив, она этого не понимала.
И она сама, какой ее видел в зеркале больной муж, и отраженные в зеркале синева цветов володушки, и белизна лилий, и деревенские дети, играющие на краю поля, и утреннее солнце, поднимающееся над далекими снежными вершинами… Кёко даже не столько пыталась оживить все это в памяти, сколько тосковала, томилась по тому, иному миру, принадлежавшему некогда ей и ее покойному мужу. Она старалась подавить это чувство, готовое в любое мгновение прорваться страстным желанием, так как не хотела тревожить нынешнего мужа; она заставляла себя думать о нем как о чем-то далеком и предназначенном для иного, нездешнего мира.
Однажды майским утром Кёко услышала по радио пение лесных птиц. Передачу вели с гор, невдалеке от местности, где скончался ее первый муж. Проводив нового супруга на службу, она достала из туалетного столика ручное зеркало и стала разглядывать в нем ясное в тот момент небо. Потом поглядела в зеркало на свое лицо. И неожиданно сделала странное открытие: оказывается, свое лицо можно увидеть только в зеркале, а без него никак не обойтись. Теперь она каждый день разглядывала и трогала свое лицо, точно и вправду веря, что лицо в зеркале, собственно, и есть ее лицо, видимое ею самой, без посредства зеркала. Но для чего бог создал человека так, чтобы он сам не мог видеть своего лица?
«А если бы человеку это удалось, он, наверно, оказался бы в полной растерянности или вовсе свихнулся?»- спрашивала она себя.
