– Почему нет?
– На него семь лет надо учиться.
Я пожимаю плечами.
– Ты готов на это пойти?
– Вообще-то не думаю.
– Вот и я тоже не думаю.
– Не уверен, что мне так уж хочется быть архитектором.
– Ты составил список из пяти профессий, которыми хотел бы заняться вне зависимости от того, какое для этого нужно образование, какая эпоха на дворе и сколько будут платить, и одна из них тебе не очень нравится.
– Ну я и отвел ей последнее место.
– Ты что, правда с большим удовольствием стал бы журналистом в «Нью мюзикл экспресс», чем, скажем, путешественником эпохи великих географических открытий или королем Франции?
– Боже мой, конечно.
Она качает головой.
– А в твоем списке что было бы?
– Куча всего. Я могла бы стать драматургом. Балериной. Музыкантом, да, а еще живописцем, или университетской преподавательницей, или романисткой, или выдающимся шеф-поваром.
– Шеф-поваром?
– Да. Я была бы очень рада иметь способности к кулинарии. А ты?
– Не возражал бы. С другой стороны, по вечерам работать неохота. Но я все равно не возражал бы.
– Выходит, тебе лучше оставаться при своем магазине.
– С чего ты взяла?
– А разве ты не предпочел бы его профессии архитектора?
– Пожалуй, предпочел бы.
– Вот видишь. Среди профессий, о которых ты мечтаешь, эта идет пятым номером, а остальные четыре – вообще полный бред. Так что сиди себе в магазине и не дергайся.
Я не говорю Дику и Барри о том, что подумываю завязывать с магазином. Зато я предлагаю им составить пятерки профессий, о которых они мечтают.
– А разбивать можно? – спрашивает Барри.
– В смысле?
– Ну, типа, саксофонист и пианист – считаются за две профессии?
– Да, за две.
В магазине наступает тишина – на какое-то время он превращается в класс начальной школы во время сочинения: дети грызут ручки, зачеркивают написанное, хмурятся, а я заглядываю им через плечо.
– А басист и гитарист – тоже две?
– Не знаю. Да нет, скорее одна.
– Что, по-твоему, получается, Кит Ричардс занимается тем же, чем Билл Уаймен?[108]
– Я не говорил…
– Кто-нибудь просто обязан им это сказать. А то они, бедные, живут и не знают.
– А например, кинообозреватель и музыкальный обозреватель? – спрашивает Дик.
– Одно и то же.
– Отлично. Больше места для других.
– Да? И для каких же?
– У меня первые – пианист и саксофонист. С обозревателем остается еще две.
И все в том же роде. Как выясняется, мой список отнюдь не был эксцентричным. Его мог составить кто угодно. В буквальном смысле кто угодно. Кто угодно из сотрудников «Чемпионшип винил» – это уж точно. Никто не задает вопроса, с дефисом или без пишется «юрисконсульт». Никто не интересуется, ветеринар и врач – это одна профессия или две разные. Дик и Барри безвозвратно затеряны в студиях звукозаписи, гримерках и барах с живой музыкой.
31
Мы с Лорой приезжаем в гости к моим родителям, и сразу возникает ощущение, что визит наш какой-то официальный, словно мы собираемся о чем-то им объявить. Мне кажется, это ощущение исходит от них, а не от нас. Мама надела платье, а отец не убегает то и дело производить дурацкие манипуляции со своим непотребным домашним вином и даже ни разу не тянется к телевизионному пульту; он спокойно сидит в кресле, слушает и задает всякие вопросы, так что при неполном освещении может даже сойти за нормального человека, беседующего с гостями.
С родителями гораздо легче, когда у тебя есть подруга. Не знаю почему, но это так. В присутствии девушки мать с отцом и ко мне расположеннее, и самим им уютнее – Лора служит нам своего рода живым микрофоном, без которого мы бы с трудом слышали друг друга.
– Вы смотрите «Инспектора Морса»?[109] – спрашивает Лора.
– Нет, – говорит мой отец. – Это же повтор. А мы еще в первый раз записали.
Как это на него похоже. Ему недостаточно сказать, что он слишком крут, чтобы смотреть повторы; нет, ему непременно надо еще и приврать для красоты.
– Когда показывали в первый раз, у вас не было видеомагнитофона, – вполне резонно замечаю я.
Отец притворяется, что не слышит.
– Зачем ты это сказал? – спрашиваю я его.
Он подмигивает Лоре так, будто речь идет о непонятной посторонним семейной шутке. Она улыбается в ответ. Чья это семья, в конце-то концов?
– Кассеты можно купить, – говорит он. – Фирменные.
– Знаю. Но и покупных кассет у вас нет. Скажешь, не так?
Отец опять притворяется, что не слышит меня. Здесь, не будь Лоры, мы обязательно бы переругались. Я сказал бы ему, что он либо сумасшедший, либо лжец, либо и то и другое вместе; мать попросила бы меня успокоиться и не делать из мухи слона и т. п., а я бы спросил, неужели ей целыми днями приходится выслушивать такое, и дальше пошел бы крик.
А при Лоре… Я бы не сказал, что ей так уж сильно нравятся мои родители, но она, очевидно, считает, что родители – это в принципе хорошо, и поэтому к их причудам и заскокам надо относиться с любовью и пониманием, а не агрессивно. Она воспринимает выдумки, хвастовство и непоследовательность моего отца как волны, как гигантские прибойные валы и умело скользит по ним, явно получая от этого удовольствие.
– Они же очень дорого стоят, да? Эти фирменные кассеты? – говорит Лора. – Несколько лет назад я купила две штуки Робу на день рождения и, представьте, потратила на них без малого двадцать пять фунтов!
Она совсем потеряла совесть. Для нее двадцать пять фунтов – деньги не бог весь какие, но она знает, что для них это много, и в нужный момент моя мать издает громкий испуганный стон. Тут мы начинаем обсуждать цены – на все на свете: на шоколад, на недвижимость – и забываем о возмутительном отцовском вранье.
Когда мы моем посуду, наступает мамина очередь отличиться.
– Я рада, что ты снова с Робом и присматриваешь за ним, – говорит она. – Одному Богу известно, на
