конуре в непрестижнейшем районе «ереванских Черёмушек».
Поздравив сестру, Володя шепнул ей, что у него тоже двое мальчиков. Едва сев за стол, он попросил гитару, чтобы в виде подарка ко дню рождения спеть несколько песен. И это после записи целой катушки у Александра Пономарёва! Гостей было немного: две-три Доллины подруги и отец. Гитара быстренько нашлась у соседей, и Володя с ходу врубил во всю мощь «Цыганочку». Перепуганные дети тут же проснулись, подруги же выглядели ошеломлёнными этим неурочным натиском боли и отчаяния. У них хватило такта остановить принявшегося из вежливости аплодировать отца: «Так не принято». Но более всего удивил меня Саак Карпович своей идеологической чуткостью. Нет, видно не зря ел он при Сталине свой хлеб на посту секретаря ЦК по агитации и пропаганде. Внимательно вслушиваясь в текст «Цыганочки», он, видимо, пытался уловить и её подтекст. Вопрос, заданный им исполнителю по окончании песни, говорил о том, что в этом он преуспел вполне:
— Значит, ты считаешь, что всё не так, Володя?
Володя только устало кивнул головой и потянулся к рюмке.
И всё-же отец явно сочувствовал Высоцкому. Сполна испытав в своё время все прелести травли по- советски, он научился входить в положение гонимых. Отнюдь не случайно этот бывший приверженец Сталина, Лысенко и Николая Вавилова (!!!) с чисто армянской скромностью считал себя таким же мучеником науки, как Джордано Бруно. После фиаско Лысенко отец стал усиленно заниматься вопросами генетики и в данный момент, наверняка пытался выяснить, на каком этапе эволюции наш родовой ген в моём лице дал слабину.
По просьбе оживившегося Володи заказали Париж, но Марины дома не оказалось, и разговор перенесли на утро. Пришлось ночевать у Долли. Не раздеваясь, улеглись рядышком на большом матраце, постеленном прямо на полу — ничего другого нам предложить не могли. Успев уже кое-как приспособиться к внедрённому Высоцким бивачному быту, я опочил мгновенно. После сочинской гальки ереванский матрац показался мне набитой гагачьим пухом периной.
Завтракать дома Володя не захотел, пожелав сделать это в каком-нибудь другом месте. Почему-то по пути заскочили к нашему поварёнку, который, кажется и пригласил нас в престижное кафе «Интурист» в центре города.
Едва заказали коньяк, как увидели тех двоих ребят, которые звали нас в день приезда на Севан. Выглядели они, конечно, обиженными, но вели себя вполне достойно:
— А сейчас вы свободны?
— Полностью. А что?
— Давайте поедем в одну деревеньку за парным мясом. Дома приготовим шашлык. Кроме того, у нас ещё остался почти полный казан хаша. Вам он сейчас просто необходим.
Я не раздумывал ни секунды. Араратская долина, домик в деревне, свежий воздух и, главное, весьма ценимый Володей спасительный хаш — чего ещё можно было желать?
Судя по тому, что в самый разгар рабочего дня ребята завтракали в дорогом кафе, а отовариваться собирались за городом, нетрудно было догадаться, что жили они не на трудовые доходы. У одного из них вместо ступни был протез, но именно он уселся за руль и вёл машину, надо сказать, весьма ловко. Второй выглядел повальяжнее, да и по-русски он говорил куда лучше инвалида. На Высоцкого он смотрел с восхищением и, как потом стало ясно, ценил в нём прежде всего барда, а не актёра.
Водитель включил зажигание, автомобиль тронулся с места и взял курс на юг, в сторону государственной границы, за которой начиналась Турция с армянской горой. Весь горизонт был целиком заполнен белой громадой Арарата. На Володю его изысканные пропорции произвели сильнейшее впечатление. Уже в деревне, в крестьянском доме, бонвиван попросил Володю что-то написать про Арарат. Принесли ручку, бумагу, но состояние у Володи было явно не творческим. Он смог нацарапать только одну беспомощную строчку, в которой, правда, фигурировало название горы. Увы, даже вид вечной горы не смог умиротворить Володину душу, он лишь чуть-чуть отсрочил очередной приступ меланхолии. Сидели мы на балконе, ждали, пока освежуют несчастного барана. И тут Володя потребовал бритву: «Дайте бритву, я должен это сделать». Элемент игры здесь, бесспорно, присутствовал и бонвиван сразу это почувствовал, объяснив по-армянски инвалиду, что Володя играет, потому что он — актёр. И добавил: «Золотая голова. После Вертинского он — второй». Актёрство актерством, а Володе было действительно худо, о бритве ведь просто так не вспоминают, а что у него творится в душе — он и сам, наверное, не смог бы объяснить.
Вернулись в город, поехали на квартиру одного из наших спутников. Калека пошёл готовить шашлык, а мы принялись за горячий хаш. Володя поедал его с удовольствием, — как принято, руками, обжигаясь. Пропустил несколько рюмок водки и... воскрес. Бонвиван словно ждал этого момента — тут же попросил спеть хоть одну песню на память, чтобы записать на магнитофон.
— А какую бы ты хотел?
— «Про Ниночку» споешь?
— Ладно.
С трудом вспоминая слова, Володя спел им про Нинку-наводчицу, но, к моему изумлению, на этом не остановился. Тут же последовала... «Охота на волков»! Мудрый бонвиван с видом эксперта тут же объяснил опешившему от Володиной энергетики инвалиду:
— Это он о себе.
Чуть раньше в квартире появился еще один поклонник Высоцкого — получив от меня добро, его вызвали по телефону. И манера поведения, и лексика выдавали в нём если не блатного, то уж точно приблатнённого. На Володю он смотрел во все глаза, а чуть позже, движимый лучшими побуждениями, предложил достать «травки».
— Какая «травка», он не употребляет.
— А разве он не сидел?
— Ни единого дня.
Доброхот выглядел явно разочарованным. Оставались мы в этой блатной, но вполне корректной компании, недолго: Володе быстро всё приедалось. Нужны были новые впечатления. И вот он уже набирает телефон Аллы:
— Алла, ты жди, я сейчас приеду.
Но к Алле мы в тот раз не попали. В такси Володе стало плохо. Видимо, снова открылась язва — появилась кровавая пена, какая-то желчь. Таксист недовольно обернулся, пробурчал что-то нелицеприятно, но узнав от поварёнка, кого он везёт, сразу же смягчился. И всё-таки для Еревана вразнос пьяный пассажир — событие экстраординарное. Показывать в таком виде Высоцкого домочадцам и соседям Аллы было опрометчиво, и мы поехали к себе на Киевскую. Володя был так плох, что с трудом волочил ноги и его, кряхтя и даже ругаясь, тащил на себе по лестнице адъютант-поварёнок. Я, как мог, помогал ему. Дома мы пытались уложить Володю на диван, но он заупрямился и, вырвавшись из наших объятий, растянулся прямо на покрытом линялом ковром полу. И его я пойму только год спустя, в Москве, когда приступ отчаяния распластает и меня не на удобный диван, а на жесткое ковровое изделие...
По странному совпадению почти одновременно с нашим приездом в Ереване анонсировался фильм «Сюжет для небольшого рассказа», и на стене дома Баграта висела киноафиша с Мариной Влади на первом плане. Впервые увидев афишу, Володя прикрыл глаза и всем телом потянулся вперёд: «Мариночка...»
В то время они с Мариной находились в размолвке, если не в ссоре. Володя знал, что Марина злится на него за новый срыв, за его отъезд из Москвы, и, по-моему, боялся ей звонить. Потом всё же позвонил от Долли. Утром Марину соединили с Ереваном, но нас она уже не застала. И только вечером Володя дозвонился до квартиры Баграта. Я хотел выйти из комнаты, но Володя жестом попросил меня остаться, и я невольно слышал начало их разговора. Хорошо его помню, потому что Володя заговорил буквально поэтическим текстом, ритмизованной прозой. Как он с ней говорил! Настоящая поэма, блестящая импровизация, без единой банальной фразы. Сидел спокойный, умиротворённый. Видимо, Марина спрашивала, ждёт ли он её, потому что отвечал Володя примерно так:
— Я жду тебя, как на дальнем Севере ждут появления солнца...
Общались они не меньше сорока минут (я всё-таки вышел вскоре из комнаты) и после этого разговора помирились.
Володе достаточно было пять минут с ней поговорить, чтобы она растаяла... Так было не только с ней. Устоять перед его обаянием, перед тембром его голоса было невозможно — даже на расстоянии.
