«языческие» культуры, как бы крестя их, и в том, что языческие культуры по бессознательному упованию на Христа «предвосхищают» христианские идеи или приближаются к ним. Так в первые века христианства Церковь «крестила» языческих богов, открывая миру настоящие их имена, «крестила» языческую культуру, что позволяет современным язычникам говорить о «влиянии» язычества или иудаизма на христианство и объяснять само христианство, как скрещение разных культур и религиозностей, забывая о том, что есть же нечто «христианское». Такою же, только бессознательною христианизациею является «освоение» христианскою светскою культурою чужого, например — индийской религиозной философии. С другой стороны, в не–христианском мире легко указать на много приближений к христианству — на бессознательное исповедание Христа (ср. §§ 9, 24 ел., 44, 48, 65 ел., 83; ср. мою «философию Истории»). Не только Моисей и Исаия, но и Платон и Плотин, но и Будда и Лао–дзы — тоже нашего рода. Пора вернуться к ранне–христианской мысли.
99. Земная Церковь разъединена и не может не быть разъединенною (§ 52). Она только «симфонична» или соборна. Она была относительно единою в первую пору своей жизни, но потому, что все эмпирическое начинается с относительного единства, и потому, что единство было лишь потенциальным в своем многообразии. Тем, что в течение IX–XI вв. Западная церковь горделиво отпала от Вселенской (§ 89), ограничив ее в восточно–православную и до крайности затруднив возможности дальнейшего развития, явлена греховность во всей эмпирической церкви (не греховность Церкви!), как эмпирически уже неустранимый факт. Восстановление полного единства Церкви на земле уже невозможно: разъединенность теперь и в прошлом не может быть восстановлена одним только будущим единением. К нему надо стремиться, но не следует ни преувеличивать его смысла и значения ни преуменьшать его недостаточности.
Если бы не было раскола церковного, Церковь все равно выразила бы себя во многих личностях. Грех лишь ограничивает их, искажая их взаимоотношение. Ведь Церковь — всеединая личность, и каждая ее личность должна актуализировать в своем особом аспекте все церковное, явить в себе все актуализуе–мое другими личностями чрез свою любовно–жертвенную самоотдачу им. Эмпирически же и внешне Церковь — только иерархическая система личностей, ни одна из коих (ни одна из «поместных церквей») не осуществляет себя всецело, хотя и есть среди них одна и только одна наилучшая (§54 ел.), в существе своем (но не во всех эмпирических своих обнаружениях, т. е. не во всем, что мы извне к ней относим) — сама единая святая Церковь. Идеалом греховной эмпирии было, есть и будет соборное (кафолическое) или симфоническое иерархическое единство местных церквей, возглавляемое Иисусом Христом. Собор всей Церкви — наибольшее из возможных в эмпирии удостоверение исповедуемой Истины, но отнюдь не внешний постоянный авторитет, ограничивающий свободу местных церквей и индивидуумов и труд их свободных исканий. Ибо сама вселенскость собора утверждается соборностью Церкви, всем церковным народом, всем Телом Христовым, т. е. единою святою и соборною Церковью, состав коей не определяется извне, ибо она о внешнем не судит, не определяется ни территорией, ни народностью, ни особенностями организации, ни видимостями праведности или сана, ничем внешним. Она есть и живет, всецело ведомая только себе и Христу, постижимая и пребывающим в ней, как соборное единство Любви. Если же говорить о греховности «эмпирической церкви», об ошибках или заблуждениях ее, — говорим не о Церкви, но том, что, внешне относимое к Церкви, ее греховно выражает и в греховности своей ею отсекаемо и само отсыхает.
Соборность Церкви, как устремленная к совершенному всеединству своему иерархически согласованная система частных церквей, требует первенствующего положения одной из них и даже эмпирически– конкретного выражения этого во всякий момент исторического бытия Церкви, хотя и нет необходимости, чтобы на всем протяжении истории первенствовала одна церковь: как всякие эмпирические личности, церкви рождаются, расцветают и умирают в лоне Единой Вселенской. Так после вознесения Иисуса Христа самое авторигстное положение принадлежало церкви Иерусалимской и ее главе ап. Иакову, брату Господа. Позднее среди западных церквей выдвигается ближайшая к ним по месту, столичная и богатая церковь Римская. Укрытая от бурь Востока и сильная верностью своею преданию, она не раз поддержала церкви восточные. Однако очень рано проявились горделивые и властные замашки Рима. Ап. Павел пророчески предостерегал (Рим. XVI, 17); «Умоляю вас, братья, остерегаться производящих разделения и соблазны вопреки учению, коему вы научились». Римская церковь забыла и слова апостола и его, связав себя с ап. Петром и превратно поняв связь данной церкви с апостольским благовестием. Ибо апостольское благовестие не ограничено территориально; и понятие «апостольской кафедры» не совпадает с понятием «кафедры, первым епископом которой был апостол». Восхождение данного епископата к данному апостолу не исключает того, что к нему же восходят епископаты других церквей (например, к Петру — антиохийский), Если даже согласиться (но — Гал. II, 7–11!), что Петру принадлежит первенство среди апостолов, единственным возможным отсюда выводом было бы, что всякая апостольская, т. е. всякая церковная кафедра есть кафедра Петра.
Сомневаясь в том, что Петру даровано Христом первенство среди апостолов, отрицая, что он был «первым епископом» Рима, мы не отвергаем глубочайшей мистической и психологической связи между Петром и Римскою церковью (см. «Уроки отреченной веры»). — Ап. Петр искупил свои недостатки и грех отречения от Христа раскаянием — его глаза всегда красны от слез — и мученическою смиренною кончиною. Он плачет всегда, плачет и сейчас, «вспоминая» свои ошибки и видя, как все еще живут и множатся они в его церкви. — Она все еще стремится осуществить дело Христово не смирением и самоотдачею, а горделивым самовластием (Мф. XXVI, 33–35; Ио. XXI, 1 8), притязая на первенство (Мф. XIV, 25 ел.; Ио. XXI, 19–24), обманом унии завлекая православных и лицемеря (Гал. II, 11–14), считая грехи других (Мф. XVIII, 21) и оскудевая в вере (Лк. XXII, 32). Она не раз хваталась за меч, даже за кривую саблю султана турского; по человечески понимая Царство Небесное и словно отвергая крестный путь Христа, повторяя диавольское искушение в пустыне (Мф. XVIII, 22 ел.; Ио. XIII, 8 ел.; ср. § 81), пыталась и пытается строить земное царство (Мф. XVII, 4). Она пользуется слабостью гонимой Русской Церкви: бесстрастно смотрит на разрушение православных храмов в Польше, правдами и неправдами отбирает их себе. Этим она отрекается от поругиваемого и распинаемого Тела Христова. Для того ли, чтобы на развалинах Русской Церкви отпраздновать новое — какое по счету? — «соединение церквей»?.. И не «плачет горько».
Но Церковь одна, и о воссоединении с нею, Православною, надо думать отпавшим. Она их зовет, не заманивает. И вселенская ее жизнь, вселенский ее труд безмерно затруднены их отпадением. Не мало, что не может уже быть эмпирической, внешней удостоверенности вселенского, поскольку оно является дальнейшим раскрытием того, что, как учение и предание Вселенской Церкви семи Соборов, непорочно хранимо Православием. И можно ли вполне осознать и осуществить священное наследие, пока нет и эмпирической полноты единства церковного? Ведь вселенское не отвлеченно–общее, но — симфоническое единство конкретной и живой Истины, каждою поместною церковью воспринимаемой в особом, только этой церкви свойственном аспекте. Вследствии раскола церковного всякая из поместных церквей, в существе своем будучи Единою Вселенскою, эмпирически ограничена так, что уже не может раскрыть вселенскую полноту Истины, хотя, если она не опорочила себя ересью, и может непорочно раскрывать и удостоверять ее в части. Католичество дерзает на уединенное догматствование, вводит новшества и провозглашает их и свои поместные соборы вселенскими. Но без слова Единой Соборной Церкви ничто новое вселенским не становится, только безмерно затрудняя неизбежное раскаяние. Нет истинного дара Богу, пока не примиришься с братом своим. И не смутное ли сознание своих ошибок и неизбежности их, не самосохранение ли гордыни заставили католичество измыслить «догмат» папской непогрешимости?
100. Церковь свята и непорочна, не ошибается и не грешит. Но она в нас и мы в ней, а мы–то и ошибаемся и грешим. И тут легко сделаться жертвою лукавых слов. Поскольку мы едино с Церковью и поскольку она есть и есть в нас, мы не грешны, а уже спасены; поскольку мы грешны, мы не Церковь и даже, можно сказать, не в Церкви, хотя она нас спасает. Но как же тут различать, если Церковь — конкретная всеединая личность, хотя и тварная, если она не без нас, не вне нас? И вот мы говорим о «церкви спасаемой» вместо того, чтобы говорить о «нас, спасаемых в Церковь»; говорим об «эмпирической церкви» вместо того, чтобы говорить об эмпирии, в Церковь преображаемой, прелагаемой; говорим даже о грехах церкви, о грешной церкви, хотя это и contradictio in adjecto, чтобы кратко сказать о наших собственных грехах, удерживающих нас за оградою Церкви, В нашем обычном словоупотреблении словом «церковь» обозначается очень многое: и Единая Святая Соборная Апостольская Церковь, как истинная ее полнота, как пресветлое Тело Христово, и она же, как цель всего только еще становящегося ею, и —
