в г. Люберцы и использование двух усилительных ламп NT-77A на станции Кубинка или Внуково.
На станции в г. Люберцы прошу разрешить производить опыты по замене английских ламп на отечественные.
КОМАНДИР 337 орб ВНОС майор МЕРКУЛОВ
НАЧШТАБА cт. лейтенант МУХИН
(ЦАМО, ф. 337 орб, oп. 45699с, д. № 10 за 1943 г.)».
В этом документе, в отличие от моего рапорта по команде ротному начальству, из перестраховки говорится об опытах на люберецкой станции в период ее временной остановки, то есть допускается, что опыт может быть неудачным. Но тогда вместо временной остановки получится вечная остановка, поскольку остаточный комплект люберецких ламп уже передан для Кубинки или Внуково! Для меня с моей тетрадкой, которую Вольман назвал диссертацией, речь могла идти только о капитальной, и притом необратимой, переделке передатчика МРУ, а не о каких-то опытах. Я назвал срок на переделку одну неделю, но попросил, чтобы к работам на этот срок на расчет был прикомандирован Вольман. И мы втроем — с Вольманом и инженером роты Мазуриным — точно уложились в недельный срок, выбранный в период, когда бушевала февральская нелетная вьюга. Мощность передатчика с новым усилительным каскадом оказалась даже выше, чем была с английскими лампами. Мы радовались и показателям прибора на измерительном шлейфе, и свечению неоновых индикаторов, и особенно — смачно трещавшим искрам высокочастотного разряда на ногте большого пальца, прикладываемом к фидеру. Впоследствии по люберецкому образцу были переделаны передатчики на внуковской и на кубинской МРУ и тем самым окончательно был снят вопрос об остановке станций из-за отсутствия английских ламп.
Восемнадцатого мая 1943 года согласно решению ГКО Вольман был демобилизован и возвращен в НИИ, в котором работал до войны. Будучи связанным с многими организациями радиолокационного профиля, он кое-кому посоветовал побывать на люберецкой МРУ и ознакомиться с имеющимися там новинкам в технических решениях. Так по его подсказке осенью 1943 года на нашей «точке» появились в сопровождении штабного офицера военинженер 3-го ранга и штатский, оказавшийся главным конструктором завода, выпускающего РУСы, эвакуированного из Ленинграда в Новосибирск. Военный, здороваясь со мной, назвался фамилией хорошо мне известного соавтора академика Б. А. Введенского по работам в области распространения радиоволн.
— Расскажите профессору Аренбергу и главному конструктору об устройстве и работе МРУ-105, — сказал мне штабной майор.
Выслушав мой доклад, профессор спросил:
— А есть ли расчетно-теоретические обоснования новой схемы УВЧ-усилителя, реализованного в передатчике вашей станции?
— Эти материалы у меня в землянке.
В землянке, ознакомившись с моей тетрадкой, профессор сказал:
— Пожалуй, потянет на диссертацию.
— Моя диссертация — вот в этой папке, — ответил я, протягивая профессору скоросшивательную папку с машинописными листами. — И защитил я ее в последний предвоенный вторник, семнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года.
— А вы не согласились бы перейти на кафедру факультета радиолокации, который сейчас создается в Военной академии связи?
— Сейчас война и моя кафедра там, где прикажут.
— Значит, вы не возражаете, если я включу вашу фамилию в приказ? Мне поручено сформировать кафедру теоретических основ радиолокации.
Я, конечно, согласился, но время шло, а никаких признаков, даже намеков на мой предстоящий перевод в военную академию не было. Зато открылась другая возможность: мой бывший аспирантский товарищ Н. С. Левченя стал начальником кафедры физики в Высшем военно-морском училище имени Фрунзе и сообщил мне о возможности моего перевода в это училище или в Военно-морскую академию на преподавательскую работу по радиолокационной специальности. При моем согласии может быть сделан запрос от военно-морского начальства на имя командующего ОМА ПВО. Я охотно согласился, тем более что у меня к этому времени появилась еще одна тетрадка, в которой были наметки решения задачи о распространении радиоволн УКВ-диапазона над морской (пространственно-периодической) поверхностью. Я чувствовал себя словно бы в гуще множества радиолокационных задач, требующих физико- теоретического освещения, и каждая из них претендовала на мое внеочередное внимание.
Между, тем служба требовала от меня совсем другого: постоянной технической готовности станции, высокого мастерства и дисциплины личного состава в боевом дежурстве и боевой работе да еще командирских забот, поскольку я длительное время оказывался без помощника, то есть был единственным офицером на расчете, и техником и командиром одновременно. А при боевой работе я еще оказывался и оперативным дежурным (ОД), отвечающим за работу дежурной боевой смены и поддерживающим прямую связь с КП иап, так что в донесениях полка о боевой работе можно было прочесть обо мне как о двух лицах: «В ночь с 9 на 10 июня во время налета вражеской авиации боевая работа расчетами станций радиообнаружения дальнего действия велась хорошо… Особенно четко, отлично работала станция ст. техника-лейтенанта Кисунько (Люберцы), ОД станции ст. техник-лейтенант Кисунько, работавшая непосредственно на начальника отдела наведения 6 АК инженер-полковника Стогова, обеспечившая штаб 6 АК точными данными о противнике, в частности, данными о высоте» (ЦАМО, ф. 337 ОРБ, оп. 45717, д. 4, л. 4).
В процессе боевой эксплуатации люберецкой МРУ конечно же не обходилось без неисправностей. В большинстве своем они устранялись заменой ламп со сгоревшим накалом, пробитых конденсаторов, сгоревших сопротивлений. Но запомнились мне три наиболее «пакостных» для меня случая.
Первый случай — обрыв центральной жилы коаксиального кабеля синхронизации, соединявшего передающую и приемную машины. Он выявлялся при попытке включить станцию по команде с КП иап. К счастью, цели в нашу зону не вошли, но для нас это было засчитано как небоеготовность техники, кое-кто требовал моей «крови», и я мог загреметь как Расторгуев, если не хуже, но, видно, сообразили, что заменить меня на МРУ пока что некем. При включении станции я находился на своем рабочем месте в приемной кабине, было видно, что на экране отметчика отсутствует зондирующий сигнал, как и сигналы от местных предметов. Первая мысль — что-то случилось с передатчиком. Я пробегаю стометровку от приемной машины к передающей, — передатчик молчит. Мне бы проверить его при переключении с внешнего запуска на внутренний — и выяснилось бы, что передатчик в порядке. Но кто мог предполагать обрыв в кабеле, тем более что станция совсем недавно при пробном включении была в порядке? К этому предположению я пришел только после того, как потерял время на проверку высоковольтного кенотрона и модуляторной лампы. Между прочим, это в психологии радистов: в первую очередь причины неисправностей искать в лампах. А тут еще, не стесняясь в выражениях, меня донимают с КП иап, требуют указать причину неготовности станции, приходится бегать к телефону из передающей машины в приемную, отвлекаться от поисков неисправности. Сначала я сказал, что подозревается передатчик, а потом высказал подозрение на обрыв кабеля, один высокий начальник сказал мне:
— А я подозреваю, что ты ни хрена (он высказался более жестко) не понимаешь в своих передатчиках и кабелях.
Надо сказать, что коаксиальный кабель запуска считался на МРУ как абсолютно незаменимая вещь. Еще от английских инструкторов передавалось нам, грешным, что хранить его надо как зеницу ока, так как в ЗИПе его нет, а другими кабелями его заменить невозможно.
Но делать нечего, и я быстро отключил злополучный кабель и проложил вместо него обыкновенный отечественный силовой кабель, подключив его зачищенными кончиками к нестандартным английским буксам напрямую, закрепив их вставленными в гнезда деревяшками. И станция заработала! Как говорят радисты, на соплях.
После получения команды на выключение станции я прежде всего заделал концы силового кабеля в штатные английские буксы, снятые с коаксиального кабеля, выбросил деревяшки, занялся изучением коаксиального кабеля. Пробником окончательно подтвердил наличие обрыва в центральной жиле. Нелегко было найти место обрыва. Вскрыв в этом месте оплетку, я оказался первым советским специалистам,
