нового человечества, Церкви? Какие философии человека несут в себе современные науки, светские идеологии и нехристианские религии? Как Церкви могу начать диалог с ними?» (Предложения по изучению человека).
* * *
Я
Кое–кто видимо хочет заменить богословие антропологией. Это цена, которую приходится платить за лозунг Реформации «Единому Богу слава», уступающий сегодня место лозунгу «единому человеку слава!» Здесь забывают, что христианство — это не религия человека против Бога, как и не религия Бога против человека. Русские религиозные философы, которых вы любите, не раз говорили: христианство «теандрично», оно несет в себе полноту богочеловечества. Бердяев, возвращаясь к изречению Отцов о том, что Бог стал человеком для того, чтобы человек мог стать Богом, показывает, как человек черплет в Духе силу, чтобы победить объективацию и пространство своей творческой свободой. Ибо Бог, говорит он, ожидает свободного ответа от человека, и в эпоху Духа должно быть не только откровение Бога человеку, но и откровение человека Богу. Я бы хотел, чтобы это движение к humanum Всемирного Совета Церквей, соединилось с движением наших религиозных философов. Пастор Карсон–Блейк ссылался на Бердяева как на одного из «Отцов Востока и Запада». Он принимал в качестве отправной точки редукцию человека только к человеку, редукцию, которую хотели осуществить Фейербах, Маркс и Ницше. Но при этом на страницах, написанных кровью, как сказал бы Ницше, он показывал, что редукция эта, определяемая как; «смерть Бога», неизбежно приводит и к смерти человека. Или–или, на краю удивительного и трагического, стремясь изменить не структуры общества, но личности или, скорее, в своем стремлении поклониться Высшему, расправляясь со всякими структурами, человек обнаруживает, что он не сводим к самому себе. На основе этой несводимости возникает «мистический реализм», образ Бога в человеке, Который отстраняется, чтобы открылась бездна свободы. И бездна взывает к бездне.
И все же эти религиозные философы были слишком насыщены Православием, чтобы даже в своем постижении человека не ощущать смысла и хмеля Бытия. Между тем, слишком многие богословы в наши дни, говорящие о humanum, надеются найти откровение в науках о человеке. И вновь христиане, обманутые модой, считают себя в авангарде, тогда как они тащатся в хвосте! Они собираются заниматься чистой социологией в то время, когда самая отточенная мысль на Западе — бесшумно, конечно, но для таких вещей нужен тончайший слух — отворачивается от человека, открываясь Бытию…
Он
От нас зависит, чтобы путь, на который мы вступили в Упсале, стал плодотворным. Богословие должно стать бого–антропологией. Церковь должна понять, что цель ее существования — это человек, или скорее метаморфоза человека в Духе Святом. Нам необходимо показать, что период от экклезиологии к человеку означает переход от того, что постепенно, к тому, что фундаментально. Что только поиск Духа Святого способен оживотворить все. Вдумайтесь в то, что сказал на Ассамблее владыка Хацим. Он сказал все, что следовало сказать.
* * *
Работу ассамблеи открыл православный митрополит Латтакийский Игнатий Хацим {Ныне — Патриарх Антиохийский (прим. перев.)}, своим комментарием на слова, которые должны были стать для нее путеводной нитью: «Се, творю все новое» (Откр 21.5).
Выпусник Свято–Сергиева Подворья в Париже, зачинатель Молодежного Движения Антиохийского патриархата, митрополит Хацим с корнями в семитическом христианстве, столь близком к библейским истокам, сказал, может быть, единственно существенные слова, которые услышала ассамблея. Мне хотелось бы привести несколько отрывков из этого поистине, пророческого текста:
«Тупик всех установившихся систем и революций–морализирование. Нет, «се, творю все новое» — это не программа, но событие, может быть, единственное Событие в истории. Небо и земля прейдут, всякая вещь обветшает, но Слово Бога Живого, т. е. Событие новизны, не прейдет. Мы не будем ни археологами былого христианства, ни социологами революционной Церкви. Мы будем пророками Новизны, тайновидцами Христа Воскресшего (…)
Объект — это изгнание личности. Потребители или революционеры, технократы или только пытающиеся стать ими, мы все хотим свести к объекту, даже глубину человека. Но мы ищем объект и находим абсурд. Ибо все тогда становится необратимо мертвым–и мир, и человек, и Бог. Все ветшает, как только лишается корней, личностной Новизны. «Меня, источник воды живой, оставили» (Иер 2.13). (…)
Структура этого мира не только диалогична, одушевлена даром Логоса, но и демонологична, пронизана диаволом… Событие Новизны «возникает» в истории как битва против смерти. Новизна может быть лишь пасхальной драмой… Пасха Иисуса есть событие Новизны… Отныне структура истории становится пасхальной в подлинно богословском смысле слова «перехода» от этого мира к новому творению, отныне она — уже парусия как присутствие Бога–с–людьми (…).
Этот Бог «приходит» в мир, как бы выходя навстречу. Он перед ним, Он зовет, подгоняет, посылает, дает ему расти и освобождает. Всякий иной бог — бог ложный, идол, и давно пора нашему современному сознанию похоронить его. Этот многообразный Бог, обитающий в «ветхом» сознании человека, по сути, находится позади человека как причина; он повелевает, организует, заставляет человека отступить, и, в конце концов, отчуждает его. Он не имеет ничего пророческого, напротив, он является всегда как последнее объяснение необъяснимому или последнее убежище для безответственности… Этот Бог, в сущности, умер…
Крест — это момент Новизны: эсхатон, будущий пек, который входит в наше время и взрывает наши могилы. Эта смерть есть наше Воскресение. «Се бо приидет радость всему миру…» — говорится о Кресте и Воскресном тропаре.
Событие Пасхи становится событием нашего существования благодаря тому, Кто творит его от начала и в полноте времен. Дух Святой… Без Него Бог всегда пребывает где–то вдали от нас, а Христос в прошлом. Евангелие — мертвая буква, Церковь — простая организация, авторитет означает господство, миссия — пропаганду, культ — заклинание, путь христианина–рабскую мораль. Но в Нем и в неразрывной синергии космос восстанавливается, в муках рождая Царство… в Нем Христос воскресает, Церковь означает тринитарное общение. Евангелие становится жизненной силой, авторитет — освобождающим служением, миссия — Пятидесятницей, литургия — воспоминанием и предвосхищением, человеческие дела наполняются энергией обожения…
Апокалипсис и человеческая драма, которую он открывает, разворачиваются на уровне двух реальностей: реальности феноменов и реальности Тайны. Один план — это план каузального, детерминированого, оструктурированного мира, где алхимия культуры и экономики может лишь обратить одну смерть в другую. Другой план — это Тайна, где после Даниила возникает видение Сына Человеческого, который «творит все новое» и приходит, чтобы вырвать нас из–под власти смерти…
Теперь от нас зависит, исчезнет ли эта Новизна или потеряет всякое значение, или она обожит человека и преобразит мир (…)
Богословие не разрушает и не пренебрегает человеческой психикой, но заглядывает в ее исток и освобождает: Дух Святой — это не сверхпсихология, Он–Жизнь целостной личности. Точно также богословие не делает излишним непосредственное познание структур на уровне человеческого опыта, но утверждает и преображает ценности, которые взаимодействуют со структурами (…).
Если мы не несем откровение для братьев наших, которое может удивить или оттолкнуть как знак «падения или восстания», значит внутренняя очевидность покинула нас. В таком случае мы не более, чем теисты, и к чему удивляться, что мы породили атеизм? Первый вопрос нашего мира соединяется и с первой достоверностью нашей веры. Мы не спрашиваем: «Существует ли Бог?» или даже «Что такое человек?» но: «Как человек может победить смерть?», т. е. «Воистину ли воскрес Христос ?» (…)
