Кто-то из казаков тут же заметил: “Шнипельсона, пацан, надо не учить, а мочить!” Остальные дружно загоготали. Самый недоверчивый в момент нахмурился: “Говорю, надо в штаб их свести, – брешут, сволочи, ей-богу брешут!”
Не обращая внимания на то, что я отчаянно упирался, мать потащила меня в сторону кладбища. Озираясь на ополченцев, я спотыкался и падал, поднимался и снова бежал, как щенок на поводке у чересчур ретивого хозяина. Казаки смотрели нам вслед и, вероятно, надо мной потешались, но я думал лишь о предстоящем кошмаре с покойниками и с обидой поглядывал на мать, которая продолжала больно сжимать мою руку.
Торопясь, она шепотом приговаривала: “Ну, идем же, сынок! Скорее, родной!” Я хныкал, как маленький, и злился, не понимая, что же на нее нашло.
Когда мы свернули за угол, она, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, наконец отпустила мою руку и устало прислонилась к столбу. Я смотрел на нее широко раскрытыми глазами, а она на каждом выдохе роняла: “Прости, сынок… За грубые слова… За то, что руку сдавила… За то, что повела с собой… Каким-то чудом пронесло… Угораздило на них нарваться… Сама же слышала по радио! Смерть мародерам… Проклятые убийцы! Знаю эту породу… Твой отец рассказывал… Когда-нибудь и ты узнаешь…”
“Не хочу на кладбище!” – набычился я, увидев, что мать вернулась в прежнее состояние.
“И у меня нет никакого желания, – ответила она. – Но кто бы нам поверил, если бы мы сразу пошли домой?”
Мать улыбнулась уголками рта и ласково погладила мою ладонь. Страх отступил, и в голове немного просветлело. Припомнилось, как в новостях по радио рассказывали о казачьих эскадронах “Смерть мародерам!” – мать и тогда произнесла: “Проклятые убийцы!” Мне было не понять, за что она на них взъелась, но я не уточнял. Теперь и без объяснений все стало ясно. Как обычно, она оказалась права.
“Все во рту пересохло, – вернул меня в реальность голос матери. – Отравы этой выпила – чуть не задохнулась…”
Я крепко стиснул ее. Она ненавидела спиртное – не пила даже на Новый год! – и ругала отца, когда он приходил выпившим. После каждой ссоры требовала от меня клятвенных уверений, что я никогда в жизни не притронусь к “отраве”. И вот ей пришлось ради нашего спасения пойти на такую страшную жертву. Конечно, мое сердце переполняла жалость…
Мы возвращались дворами. По пути нам встретилась изрешеченная пулями машина “скорой помощи”. В залитом кровью салоне лежала мертвая женщина в белом халате. Мать закрыла мои глаза ладонью, но я успел разглядеть – убитая была молодой и, наверно, красивой. О последнем я мог только догадываться – смерть обезобразила ее лицо страшной гримасой. Рядом с машиной валялся выпотрошенный медицинский сундучок. Без объяснений я понял: здесь побывали мародеры.
В одном из дворов мы встретились с ними вживую. На развалинах дома мужчина и парень выискивали уцелевшее добро и сносили в забитую под завязку грузовую тележку. Лица обоих скрывали маски, как у грабителей банка, но мать все равно запретила на них смотреть. После встречи с казаками она боялась даже собственной тени!
Жильцы уцелевших домов пытались пристыдить мародеров, но те, не поднимая голов, упорно делали свое дело. Не остановили их даже угрозы вызвать казачий патруль.
“Когда надо, до этого патруля не докричишься…” – тихонько проговорила мать.
Неожиданно перед нами вырос бородатый мужчина с двустволкой, и мать испуганно швырнула узел с вещами, словно он жег ей руки.
“Мы не мародеры! – скороговоркой затараторила она. – Мужа убили, думала, переодеть в эти вещи, но не успела – похоронили без нас! Не понимаю, к чему эта спешка? А одежда и не нужна нам теперь – забирайте, вам будет как раз!”
Бородатый смерил нас тяжелым, недобрым взглядом и направился в сторону мародеров, выкрикивая что-то угрожающее. Так и не подобрав свой узелок, мы припустили со всех ног.
“Зря вещи оставили, – бросил я матери. – Могли обменять на хлеб”.
“От греха подальше”, – ответила мать, и я спорить не стал, тем более что у нас за спиной один за другим прозвучали два выстрела.
Мы спешили уйти, чтобы вторично не оказаться в лапах у эскадрона.
“Мам, а кто такой Шнипельсон?” – спросил я, когда до цели оставалось совсем близко.
Она несильно сжала мою ладонь: “Не повторяй всякие глупости!”
Оглянувшись, я перешел на шепот: “Если придут казаки, их расстреляют?”
“Нас это не касается!” – сухо отрезала мать и сжала мою руку сильнее. Я хотел спросить еще кое-что об эскадроне, но тут над нашими головами просвистела ракета и неподалеку рвануло. Мать заслонила меня собой, а я пренебрежительно хмыкнул: “Мазилы!” Мать смолчала – ей было явно не до шуток. Она почему- то упорно не хотела понять, что если свист удаляется, то и опасность миновала. Я этим пользовался сполна и после каждого взрыва старался ее взбодрить, исполняя тем самым отцовский наказ “быть мужчиной”.
Обычно “румыны” выпускали две-три ракеты, и налет заканчивался. По радио учили, как надо вести себя, если обстрел застает в городе. Поэтому, едва мы пришли в себя, сразу перебежали на противоположную сторону улицы.
Вскоре просвистела вторая ракета. От взрыва стена дома содрогнулась так, что нас осыпало штукатуркой.
“Хорошо, не стеклами”, – заметила мать, с опаской поглядывая наверх. Выше находилось чудом уцелевшее окно, и на всякий случай мы отошли в сторону.
“В соседнем дворе”, – кивнул я на столб черного дыма, за которым едва проглядывал Преображенский собор. Глядя на купола, мать наскоро перекрестилась. Я привык к ее странностям: в минуты опасности она не стеснялась не то что креститься, но даже читать молитвы. Их регулярно передавали по радио. Потом мать, конечно, оправдывалась, но я великодушно ее прощал, памятуя наказы отца.
Свист третьей ракеты нам показался особенно резким. Мать распростерла надо мной руки, хотя, как и прежде, в ее порыве не было смысла.
От нового взрыва у меня сильнее заложило в ушах, но я все равно расслышал мольбы матери: “Господи, да когда же это все кончится? За что нам такое наказание?”
Вдалеке послышался выстрел, затем еще один и еще.
“Это румыны?” – спросил я, стряхивая с головы штукатурку.
Мать побледнела.
“Они нас не тронут?” – потянул я ее за рукав.
Она хотела ответить, но в этот момент из-за угла показались мародеры в масках. Тот, что повыше, в спортивных брюках и майке, тянул груз. Второй – едва ли не мой ровесник – в шортах и рубахе навыпуск, поспешал за тележкой, придерживая награбленное добро. Они неслись по тротуару, словно спасались от погони, причем бежали как раз в сторону патруля.
Глядя на них, я не испытывал ни капли неприязни, хотя радио без устали твердило о том, что с мародерами следует обходиться не просто строго, а безжалостно. Но странное дело – я больше не считал их врагами! За все унижения, которые вынесла мать, доказывая ополченцам нашу невиновность, я питал ненависть скорее к ним, а мародерам втайне симпатизировал!
Мои чувства не изменились даже после того, как в ворохе награбленного я заметил наш сверток. Пусть лучше мародеры заберут его себе, чем нам пришлось бы заниматься переодеванием покойника!
“Туда нельзя – там эскадрон!” – подсказал я мародерам и тут же осекся, ощутив на плече тяжелую руку матери. Беглецы на секунду замешкались, затем, переглянувшись, устремились в обратную сторону.
“С ума сошел?! – пальцы матери тисками сдавили мое плечо. – А если кто-то услышал?”
“Они нам плохого не сделали”, – неуверенно возразил я, пронзенный внезапно нахлынувшим страхом.
Конечно, мать была права. Обычным людям следовало сообщать о мародерах ополченцам. Считалось, что грабежами занимаются “румыны”, и укрывательство врага расценивалось как пособничество оккупантам.
“Бежим!” – скомандовала мать и потащила меня к дому.
