Мы свернули в проулок. Петляя по пустынным дворам, мать умоляла бога спасти нас и защитить. Я с тревогой поглядывал туда, где находился наш квартал. В той стороне поднимался столб черного дыма, и в голове моей теснились мысли одна мрачнее другой. Не добавлял настроения и нарастающий вой пожарной сирены…
Когда мы оказались у себя во дворе, картина открылась жуткая – на месте нашего подъезда дымились руины. Уцелела лишь небольшая часть дома. Как завороженный смотрел я в зияющий проем, тщетно пытаясь высмотреть в клубах дыма очертания наших окон. Вокруг гудел людской муравейник, сновали пожарные с брандспойтами, врачи с носилками, ополченцы с автоматами наперевес – словно в защите развалин и дымящихся головешек имелась какая-то надобность.
Увидев, во что превратился дом, мать закричала дурным голосом, и у нее подкосились ноги. Жильцы соседнего дома усадили ее на скамейку, дали воды, сунули вату с нашатырем и таблетки. Мне тоже хотелось пить, но я держался на ногах, и потому никто не обращал на меня внимания.
Невесть откуда появился поп. Весь в саже и взмыленный, он принялся успокаивать мать. Мол, не стоит так убиваться – ведь нам несказанно повезло, что оказались снаружи. Он указал на тела погибших, укрытые снятым с веревок бельем. Пока я видел троих, но и работа по разбору завалов только началась.
У палисадника я заметил Гитлера. Всегда прилизанная и аккуратно зачесанная челка теперь сбилась, пробор сломался, и в его внешности уже ничто не напоминало прежнего отчаянного парня, грозу окрестных дворов и непререкаемого авторитета для приятелей.
Размазывая слезы по щекам, он тенью бродил вдоль пепелища. Подумать только – Гитлер плакал, словно маменькин сынок! Нет, хуже, – как девчонка, наморщив нос и громко всхлипывая. Тем временем его папаша, которого от мала до велика все называли Жориком, заливал горе в компании дружков. На весь двор разносились пьяные причитания о пятнадцати рублях и небольшой горсти мелочи, только и оставшихся у них с сыном…
По одежде я опознал в них встреченных недавно мародеров, только теперь они куда-то спрятали маски. Наверно, им тоже следовало благодарить судьбу – ведь выжили! – но на благодарных они не походили.
Когда нас уравняла беда, я уже не опасался на глазах у матери подойти к своему обидчику, да ей было и не до нас. Рыдая, Гитлер рассказал, что под завалами погибли его мать и две сестренки-близняшки. Все знали его слабость – девчонок он обожал – и не переставали удивляться, видя, как с ними возится такой отпетый хулиган.
В ответ с подчеркнутой беспечностью я сообщил о наших бедах. Ему, конечно, было все равно, но и во мне не возникло никакого сочувствия к его утрате. В отличие от Гитлера я держался молодцом, и это сильно возвышало меня в собственных глазах. Пусть видит: у меня погиб отец, разрушен дом, мать бьется в истерике, а я спокоен. Да у него язык теперь не повернется обзывать меня маменькиным сынком!
Увы, убитый горем, он, кажется, не очень-то меня и слушал…
“Скрипка сгорела, – добавил я, поглядывая на дымящиеся обломки. – За сто рублей купили…”
Разумеется, я приврал. Откуда у нас такие деньги? Сколько себя помнил, мать вечно жаловалась на скудные зарплаты, завидовала тем, кто “крутится”. В последнее время она часто корила отца за то, что тот ничего не заработал в Югославии. Он злился, а я успокаивал родителей: вырасту, стану великим скрипачом, и будет у нас всего в достатке… И вот теперь даже репетировать не на чем…
Прежнюю скрипку мы купили в комиссионке за восемь рублей. Меня она раздражала своим звучанием и затрапезным видом, но что поделать? Хотя – как говорила мать – все, что ни делается, то к лучшему. Представляя, как полыхал в пожаре мой неказистый инструмент, я уже видел новую скрипку – в сто раз лучше утраченной.
Пока я над этим размышлял, Гитлер монотонно бубнил: “Крупа закончилась, Танька с Наташкой голодные, с утра ревели: кушать хотим! Все продуктовые закрыты, мы с батей думали продать старье на барахолке, купить еды. Мать собрала со всех шкафов…”
Не догадываясь, что я их опознал, он оправдывался, будто я из команды “Смерть мародерам”. Меня ли ему бояться? Отец и тот погиб! Да и останься жив, не стал бы он вредить соседям. Искоса поглядывая на Гитлера, я криво усмехнулся. Он юлил передо мной, выдумывая небылицы, и мне это льстило.
“Танька на скрипке хотела учиться, – продолжал хлюпать носом Гитлер. – Как и ты…”
Я с удивлением на него посмотрел: что за чушь? Девчонке медведь на ухо наступил – какая скрипка?! Наверно, у Гитлера совсем от горя помутился разум. Мою душу начало заволакивать знакомым и таким сладостным злорадством…
Когда у меня случались напасти, а у знакомых – будто назло – все было просто замечательно, жизнь становилась невыносимой. Возможно, это некрасиво, но я не виноват. Вокруг все только и твердили, какой я интеллигентный, воспитанный, талантливый, – ну разве справедливо, если другим, которым до меня как до небес, живется лучше?
Порою доходило до смешного, когда, шлифуя гаммы или вытягивая сольфеджио, я с раздражением бросал занятия и подбегал к окну, откуда доносились голоса мальчишек. Глядя на них, мучительно припоминал – у кого какие неприятности? За каждым числилось такое, что поднимало настроение. Тот – весь в двойках, вырастет – станет ассенизатором. Другой сломал руку, теперь ему не до футбола, у третьего – родители в разводе… Все это неизменно успокаивало и придавало сил, после чего я с легким сердцем возобновлял занятия.
Что говорить в таком случае о Гитлере, у которого погибли трое? В тот день он и его папаша Жорик стали для меня просто находкой… Сочувствие к их мародерским “подвигам” угасло, ведь сохранись оно, как бы я радовался их беде?
Поглощенный своими мыслями, я не сразу обратил внимание на казачий патруль. Во дворе они появились вместе с тележкой мародеров. Поверх награбленного по-прежнему лежал наш сверток. Я сразу позабыл о Гитлере – нашлись отцовы вещи, их следовало продать и накупить продуктов! У дома можно и не опасаться казаков – любой сосед мог подтвердить, кто мы такие.
Довольный, я ринулся к матери. Пытаясь меня остановить, она делала страшные глаза, но я думал только о вещах.
“А вот и пацан, – встретили мое появление казаки. – Оформляй акт, командир”.
Их старший поставил на бумаге размашистую подпись. Не понимая, что происходит, я подошел к матери и зарылся лицом в ее платье. Прижимая меня к себе, она исступленно твердила: “Вы не имеете права…” – в точности, как та расстрелянная, только без акцента.
“Ты же на кладбище собралась!” – хмыкнул один из них, и остальные ответили хохотом.
До меня начало доходить – готовится самое страшное.
Никто из соседей не проявлял к нам и тени сочувствия. Они вели себя, в точности как те люди, которые собрались на казнь снайперши. Одни молча, но осуждающе смотрели на нас во все глаза, другие не скрывали злорадной ухмылки, третьи и вовсе поддакивали казакам что-то вроде: “Антелигенция хренова…” О непростых отношениях с “дворней” мать говорила и раньше, но я не предполагал, что их чувства близки к ненависти. Даже мальчишки и те кривлялись, словно попали на цирковое представление…
“У нас квартира разрушена…” – взывала мать к командиру, указывая на руины.
“У всех разрушена!” – перебил ее сосед по лестничной клетке, который уже крепко напился вместе с отцом Гитлера.
“У меня муж погиб! – пыталась достучаться до них мать. – Герой войны, заслуженный человек!”
“Он-то заслуженный, – вторил другой выпивоха. – А ты кто такая?”
“Через губу не переплюнет! – поддакивал третий. – Моему Ваське прохода не давала – весь в двойках. А почему? Потому что крещеный!”
Васька согласно кивнул: “Ага, заставила меня десять раз повторить перед классом: “Бога нет!”
“Как же нет? – возник, как из воздуха, поп. – Все радости наши и беды – от него!” Толпа одобрительно загалдела, и многие как по команде начали креститься. Оглядывая “дворню”, поп сиял, точно начищенный пятак.
Самый вредный из казаков тут же вспомнил, как мать сетовала насчет похорон без отпевания, и ехидно добавил: “А сама-то – неверующая!” После этого возмущение в толпе достигло апогея. Перебивая друг друга, мужчины выкрикивали проклятия в адрес “румын”. Можно подумать, мы имели к ним какое-то отношение; женщины голосили по поводу утраты жилья, как будто мы с матерью виноваты в пуске ракет; а мальчишки – и даже кое-кто из девчонок! – вовсю потешались над моими успехами в музыке, словно речь
