шла о чем-то постыдном.
Больше всех возмущался Жорик, а его сынок так и вовсе припомнил, как в прошлом году я разучивал “Молдавский танец”. И угораздило же меня похвастать во дворе очередными успехами!
Мать к тому времени впала в оцепенение – казалось, до происходящего ей нет дела. Да и что мы могли предпринять, если против нас были все? Сплоченные ненавистью, они позабыли о собственном горе – о погибших и раненых, о разрушенном доме. “Дворня” жаждала крови, и никакая другая кровь, кроме нашей, ее не устраивала. Глотая слезы, я, как мог, защищался, но мои слова тонули в пакостном хохоте и улюлюканье пьяной толпы…
Спасти нас могло только чудо, и в самый последний момент оно явилось в лице невольных очевидцев мародерства. Возглавлял их вооруженный двустволкой бородач. Кто-то подсказал ему, где припрятана тележка с добром, и помощь подоспела как нельзя кстати. Жаль, собирались они слишком долго, – к моменту их появления мы находились в полуобморочном состоянии.
По одежде наши спасители живо опознали настоящих преступников, а мы, естественно, все подтвердили. Бородач рассказал, как мать приняла его за грабителя и добровольно рассталась со своим узелком. Его мы не интересовали – он спешил к мародерам, которые орудовали в том месте, где под завалами осталось какое-то его добро. Стрелять на поражение он не решился, лишь пару раз для острастки выпалил в воздух, после чего преступники бежали.
Пока бородач рассказывал, мать окончательно распрощалась со своими страхами, и теперь ее трясло от негодования. Казалось, она вот-вот бросится с кулаками на командира эскадрона. Я и не подозревал, что лучший педагог города, учитель русского языка и литературы, способен так материться!
Командир слушал ее молча и хмуро. Когда она выговорилась, он приказал связать мародеров, и мне сразу припомнилась снайперша. Поднявшись на цыпочки, я шепнул матери: “Не волнуйся, мамочка, сейчас их расстреляют”.
На удивление, Гитлер вел себя очень спокойно, чего нельзя сказать о его папаше. Жорик отчаянно сопротивлялся, последними словами клял ополченцев, а матери бросил: “Из-за таких сук войны и начинаются”. Войдя в раж, он даже признался в своих симпатиях “румынам”!
Папашины выходки, казалось, совсем не волновали Гитлера. В его глазах по-прежнему блестели слезы, а синие, как у покойника, губы узкой полоской выделялись на мертвенно-бледном лице. Он смотрел на меня с ненавистью, но былой робости у меня и в помине не было. Я небрежно бросил: “Песец котенку!” – и принялся насвистывать мелодию похоронного марша, но мать довольно резко меня одернула – она терпеть не могла свистунов. Я не обиделся, а, наоборот, обрадовался – если обращает внимание на такие мелочи, значит, самообладание к ней вернулось окончательно.
Соседи были целиком и полностью на стороне мародеров. Еще бы! Мамаша Гитлера работала в домовом комитете и большую часть дня просиживала у подъезда в обществе дворовых сплетниц, грызя семечки и перемывая жильцам кости. Я слышал, как они осуждали мою мать: “Куда нам до такой антелигенции – мы же быдло!” А ее муженек однажды выдал моему отцу за кружкой пива: “Не повезло тебе с бабой, Колян!” Отец, ясное дело, вспылил и врезал умнику по физиономии. Состоялся товарищеский суд – хотя какие они нам товарищи? – и на нем все как один сочувствовали пострадавшему.
Теперешний суд соседи и вовсе воспринимали как “румынский трибунал”, которым денно и нощно нас стращало радио. “Дворня” просто не находила себе места! “Надо еще разобраться, – орали самые ретивые, – откуда этих свидетелей принесло! Небось, ихние дети у Любки в отличниках ходют!”
Дальше последовали еще более пакостные предположения, и бородатый вынужден был пальнуть в воздух. Дрожа от гнева, он рассказал, что его дочь от первого брака давно окончила школу, причем не здесь, а в Кишиневе, во втором браке детей у него нет, жена погибла во время предыдущего обстрела, а нас он сегодня увидел первый раз в жизни. Когда наш спаситель закончил, волнение немного утихло. Я посмотрел на мать. Мне показалось, она о чем-то мучительно размышляет, но никак не решится сказать. Ее лицо пылало, и я еще сильнее возненавидел “дворню”.
Пытаясь выиграть время, Жорик потребовал, чтобы казаки проверили, кто такой бородач, почему его дочь живет в Кишиневе, не является ли он Любкиным “хахалем”, а она – агентом “румынской” разведки.
К счастью, командир ополченцев не клюнул на Жорину хитрость. “У меня сестра в Кишиневе живет, – заявил он толпе. – У кого из вас нет родственников в Молдове?”
Бородатый не стал ничего доказывать, он лишь заметил Жорику: “И что же тебе не нравится, гнида? Ты же румынский приспешник! Сам в этом признался, никто тебя за язык не тянул!”
Едва он закончил, подала голос мать. Она говорила холодно и бесстрастно, едва шевеля искусанными губами, – похоже, у нее совсем не осталось сил. Она сообщила, что папаша Гитлера и его сынок нас ограбили. Случилось это, когда, напуганные выстрелами, они бежали с места первого преступления. В подтверждение мать предложила проверить у взрослого мародера карманы – в них должны находиться наши пятнадцать рублей! Рассказывая небылицу, она слегка придавила мое плечо.
Мародеры чуть не лопнули от возмущения, а я восхищенно посмотрел на мать. Какая же она молодец, что в своем горе не пропустила мимо ушей пьяные жалобы Жорика! Справедливость вершилась у меня на глазах. Зря мать беспокоилась на мой счет – я охотно все подтвердил, и мы понимающе глянули друг на друга.
Мне показалось, казакам не очень понравился такой оборот, но поделать они ничего не могли – пришлось обшарить карманы Жорика. Обнаруженные пятнадцать рублей вручили матери. Она приняла их с таким видом, будто и впрямь стала жертвой разбоя. Я мать не осуждал – Жорику-то уже все равно, а нам деньги еще пригодятся…
“Дворня” жаждала нас разорвать, а поп, размахивая крестом, городил какую-то ахинею о “суде скором и праведном”. Я не понимал, кого он желает судить, и со страхом поглядывал в его сторону. К счастью, казаки не обращали на него внимания. У некоторых из них руки чесались скорее кого-нибудь “шлепнуть” – они говорили об этом открыто! – ведь день клонился к закату, а схваченных мародеров раз-два и обчелся.
Когда Жорика наконец поволокли за угол, в адрес матери кто-то выкрикнул “сука!”, и я вновь вспомнил о снайперше, только теперь воспоминание отдалось в моем сердце теплом, ведь в ругательстве явно звучало бессилие “дворни”.
К моему великому разочарованию, Гитлера казаки пощадили. После расстрела папаши со связанными руками его повели в штаб. Я радовался: хорошо, что не отпустили мерзавца, ведь он мог причинить нам немало хлопот – глаза его просто сверкали молниями.
Двор мы покинули под охраной бородатого и его соседей – нам не хотелось и секунды оставаться наедине с толпой, которой после ухода казаков верховодил поп. Провожатые посоветовали на время покинуть город, да мы и сами понимали – так будет лучше. Едва наши развалины остались позади, у матери вновь началась истерика – как жить без документов и денег, где ночевать и чем ей кормить ребенка?
Бородатый извинился, что ничем не может помочь – сам живет у соседей “на птичьих правах”. Мать понимающе кивнула. Он немного рассказал о себе: по национальности – молдаванин, работал инженером на мебельной фабрике, но сейчас там пустые цеха – все вывезли кишиневские мародеры… Теперь он целыми днями разбирает завалы – пытается откопать жену…
Меня удивило: сам молдаванин, а о “кишиневских” говорит так спокойно, словно речь идет о нас, русских. Назвал их хотя бы румынами! Мать же ничему не удивлялась, она брела как во сне.
Мы расстались с нашим спасителем у моста. Он спешил на свои завалы, нам предстояло добраться до Тирасполя, а оттуда – в Одессу. Как жить в Одессе, мать совершенно не представляла, но толпы беженцев только о ней и говорили, и мы поддались общему настроению.
Когда мост остался позади, я спросил мать: из-за чего нас так ненавидела “дворня” и почему они защищали мародеров? Она ответила, что эти люди всегда нам завидовали и теперь просто мстили. Я не понимал – как же так? Разве общая беда нас не уравняла?
Меня мучила мысль, что станет с Гитлером? Когда я спросил у матери, она отмахнулась: “Нашел о чем думать! Гитлер капут…” Я озадаченно на нее посмотрел, и она пояснила: “Негодяя посадят в колонию”. Неопределенность меня не устроила, но мать погрузилась в свои мысли и надолго примолкла.
Странно – она совсем не беспокоилась по поводу Гитлера! Вспоминая его озлобленный взгляд, я думал, что лучше бы его расстреляли. Рано или поздно он окажется на свободе, а дальше? Я не стал говорить матери о грозящей нам опасности – хватит с нее тревог на сегодня…
