бутылки «Хирсы» на пятерых, покурили и пошли плясать. Меня приглашали несколько парней. Я танцевала, но не давала себя лапать и лезть руками. Мой парень играл весь вечер. Закончился пляс в двенадцатом часу. Все стали расходиться. Нади идти и мне, а я, как дура, встала и глазею на сцену. Потом сообразила, что он может это заметить, и стала смотреть на выходящих, будто ищу кого-то глазами, кого жду. А сама нет-нет да и посмотрю на него. Все наши девчонки уходили с парнями, кроме Лены Забелиной. У неё заячья и губа, поэтому нижние веки оттянуты вниз, и получается страшная и смешная гримаса заставляющая ещё раз на неё посмотреть. А тело у неё хоть худое, но рыхлое, и пахнет от Ленки всегда ужасно. Когда приходишь к ней домой, то в её комнате всегда пахнет её особенным потом — очень неприятно. Парни с ней не ходят, а зовут Ленку «гнилым мясом». Мне её всегда жалко: она же ждёт, что кто-то будет и с ней ходить.
Когда все вышли, я тоже пошла, но вдруг услышала: «Здравствуй!» Я ещё не обернулась, но узнала голос — это был его голос! А когда обернулась, то он стоял передо мной.
— Здравствуй! — ответила я.
— Извини меня за тот раз у фабрики. Мы тогда с корешками малёхо заложили.
— Да ты и сейчас под кайфом.
— Ну, это ничего. Когда играешь — надо пить.
— Майкл! За аппаратурой приедем завтра. Так что, чу. Не томи девочку, — крикнул ему со сцены волосатый парень в кожаном пиджаке, который с другими ребятам там ещё возился.
— Пока, Вадим, — ответил Миша и обратился ко мне: — Тебя можно проводить?
— Мне далеко.
— А куда?
— В Дачное.
— Бывает и дальше. Поехали.
Мы спустились в гардероб. Почти все уже разошлись. Несколько парней и девчонок курили в ожидании друзей. В кресле около выхода сидела Забелина и курила. Рядом стоял с папиросой в зубах тот рыжий, который пристал в трамвае. У него было веснушчатое прыщавое лицо, какое может не вызывать отвращения, но в лице его было столько гадости, что мне стало ещё больше жаль Забелину. Есть люди, у которых на лице написано то, чего им надо. Конечно, пусть, всем надо. Но здесь, когда надо не человека, не Забелину с её заячьей губой, а то, что у неё в порядке и примерно такое же, как у всех, а она рада даже такому вниманию… Мне захотелось подойти и ударить рыжего, но я подумала, что у меня нет заячьей губы и вообще никаких дефектов. Лицо, если не красивое, то симпатичное, хорошая кожа, стройное тело Я ещё не знаю, что видит во мне Миша, но готова отозваться всем своим существом даже на то внимание, на какое отзывается сейчас Забелина. Но жалею я её, а она мне наверняка завидует, что я пойду с высоким видным парнем.
— Ты о чём мечтаешь? — услышала я голос Миши. Он получил вещи и подавал мне плащ. Оделись и пошли на метро.
Когда дошли до моего дома, Миша посмотрел на часы.
— Ай-ай-ай! Четверть второго!
— Как же ты поедешь? Тебе куда?
— На Васильевский.
— Здесь можно поймать такси.
— Какое такси, когда на водку не хватает.
Мы замолчали. Миша предложил посидеть на детской площадке.
— Ты с кем живёшь? — спросил он.
— С Мамой.
— У вас отдельная квартира?
— Конечно, двухкомнатная.
— На двоих?
— Нет, отец прописан у нас, а сам снимает или живёт у кого-нибудь.
Мы долго сидели около моего дома, наверное, с полчаса. Говорили о разном. Потом Миша спросил, не будет ли волноваться Мама, что меня долго нет дома. Что было ответить? Сказать правду, что Мама работает в ночь? Или что она не волнуется за меня. Я сказала правду, и ещё, что ко мне можно зайти посидеть, пока откроют метро.
Я думала, что он, как все парни, начнёт сразу ко мне лезть, обниматься и целоваться, но он даже не взял меня в этот вечер под руку. Я подумала — он понял, что я ему не нравлюсь. Он только говорил и говорил со мной или вовсе молчал.
Когда вошёл к нам и помог мне раздеться, то стал совсем тихий и очень хорошенький. Он был теперь похож на маленького мальчика, а не на того гопника, каким я его видела раньше… От ветра волосы его рассыпались в разные стороны кольцами, а около губ щёки были припухлыми, как у ребёнка. Мне захотелось приласкать его. А он сидел и рассказывал, но теперь без этих своих «малёхо», «с легонца», «по делу», а просто и интересно, как любит он свою музыку, выступления, что музыка эта — настоящее искусств что ж, что возникает она с помощью электричества! Говорил том, что тоже живёт без отца, с одной матерью в коммунальной квартире. А отец прописал его у себя для того, чтобы получить трёхкомнатную квартиру, а у него жена и ребёнок от неё. Потом говорил про своих друзей. Про парня, который бесподобно рисует. Про того, которого я видела на сцене, — что он прекрасный музыкант, шикарно говорит по-английски и может достать любую вещь. Пока он рассказывал, я сварила пельмени. Мы поели. Выпили кофе. Он закурил, и я тоже. Кончили курить, немного поговорили и замолчали. Я подумала: «Что же дальше?» Решила, что он, наверное, хочет спать. Сказа что лягу у Мамы, а ему постелю у себя. Он удивился — неужели я хочу спать? Завтра же воскресенье. Но я всё-таки постелила, а потом мы ещё говорили, а мне хотелось, чтобы он меня поцеловал, и ещё, и ещё… Конечно, я не хотела, чтобы это слишком далеко заходило. То, о чём я недавно мечтала, пугало теперь меня одной мыслью об этом.
Он дал мне посмотреть порнографический журнал. Как можно фотографировать такую гадость? И кто на это идёт? Когда я посмотрела и подняла голову, то он пристально, даже как-то отчаянно на меня посмотрел. Потянулся ко мне и поцеловал прямо в губы, а потом притянул к себе, посадил на колени и всё целовал. Как мне было хорошо с ним! Но когда он полез руками — мне стало стыдно. У меня маленькая грудь, и я стесняюсь этого. Я стала убирать его руки, а он всё лез, а потом взял мою руку и положил к себе. Господи, как я испугалась! Никогда не думала, что это такое большое. Я много слышала, кое-что читала, но тут мне стало очень страшно, и я попросила оставить меня.
Когда мне было семь лет, Мама единственный раз снимала дачу: сарайчик в Белоострове. В доме наших хозяев была масса дачников. Жили муж и жена с двумя сыновьями. Они были младше меня. Старшему было шесть, а младшему — четыре с половиной. Мы всегда играли с ними в разные игры. Пускали мыльные пузыри, ловили сачками насекомых. А как-то придумали игру в доктора и больного. Больной ложился в гамак, а доктор его осматривал и говорил, как лечиться. Мы всегда подолгу осматривали то, что нас больше всего интересовало друг в друге. А потом, если я бывала доктором, то говорила, что они должны вначале сходить «по малому» (мне очень нравилось, когда они это делали, — я даже иногда (подсматривала), а потом покачать меня в гамаке, стоя у сосен со спущенными штанами, чтобы поправиться. Мальчишки говорили, что так нечестно: я тоже должна снять штаны и задрать юбку. Я смеялась и задирала юбку, не снимая штанов. Мы быстро ссорились. Мальчишки со слезами на глазах натягивали штаны и уходили. А я продолжала качаться.
Я выросла и узнала, как всё делается. Но до самого этого момента не представляла себе ничего на деле.
Миша сказал, что больше не будет, но когда я хотела выйти, — то обнял меня очень нежно, стал опять целовать, довёл до дивана, уложил на него и стал раздевать. Мы молча боролись, и изредка я шептала: «Не надо». А он говорил: «Подожди… Ну что ты… Я ничего…» А сам раздел и поцеловал в грудь. Мне стало очень беспокойно. Я совсем потерялась и заплакала. Он отпустил меня и я ушла, взяв свои вещи, не пожелав ему спокойной ночи. Я вся горела. Легла. Уткнулась в подушку. Хотелось плакать. Слёз не было. Они будто высохли на моём жару. Мне хотелось к Мише. И я пошла. Но он заснул, а я не могла будить его и тихо ушла.
