песьеголовой униформы, и на случай тоже цыкал на нее металлическим зубом. – И когда над оркестровой балкой, над нашим распадком однажды нависли незнакомцы, я определил в них – идущих не по той улице и не в том облачении. Я узрел на них отсвет выгнутой к небу реки – желтой, в фиолетовом крапе… И когда вели продувные взоры сквозь золотой и дуплистый подлесок, хворосты смычков и обугленных грифов и раструбы в годовых кольцах музыки над нотными проволоками пюпитров, я догадался – им нужен именно я! Пасынок и паж при тубе или ее приживальщик. Пока кто-то живет войной, другим тоже надо чем-то жить! – говорил тот, кого настойчиво просили вступиться за угнетаемых и просто обиженных, но кто предпочел повествование о себе. – Я подмигнул незнакомцам – и тут же был выужен за подмышки из оперетты. На толкучке меня вставили в смокинг, приплюсовали крахмальную манишку с бабочкой – и я сделался игроком пароходной джаз-банды! Нас несла неунывающая резвушка-река, которая, прежде чем подчиниться властной тетке Волге, решила хорошо погулять… совсем как я. Мы скатывались с кручи русла – к истокам и, подхватив пристани, и всех отлетевших, срезанных с родного порога, и чаек, снова взмывали в выси под плеск любовей и нег, и вновь катились меж тиарами бакенов – к большаку Волги, и отнюдь не всегда входили в ее дом. Тут-то, на танцевальной вечерней палубе, мы и вышли друг на друга: я – и полковник музыкантской школы, откуда я сорвался! – повествовал разносчик. – Полковник вперился в меня – над локонами дамы, которую танцевал, профессиональной пассажирки, плывущей по течению вместе с нами. И, едва проглотив “Брызги шампанского”, кровожадно простер руки и готов был тащить меня на суд – прямо по водам. Побег, плюс кража тубы и обмундирования. Но окружившие нас джаз-бандиты спросили, почему полковник уверен, что мой побег и пропавшая лохань связаны так же тесно, как он сам – с нашей лихой пассажиркой? Готовой публично свидетельствовать мою невинность, как и вашу, полковник, доброту. А что до обмундирования, тогда возвратите мальчику – его драгоценную рвань, в которой он пришел в вашу школу, то есть мои порты, выходцы из родового гнезда, которые, не в пример вашей зеленой скучище…
– Стиль “милитари”, – уточняла несравненная Прима.
– Да, мои фамильные панталоны, сувенирные рейтузы, – говорил разносчик, – как пить дать, не имеют цены!
Кто-то вторгающийся с неуместными словами и таким же присутствием, одной половиной рта цедящий – дым, а другой – пепел, безразлично подмечал:
– Играем на сосудах по разведению греха, не то на нечищеных трубах, не то на масленках с пламенем и на молочниках с болотной водой. Спим наяву… – и кричал кондукторским голосом: – Мужчина, что вы тут спите? Это вам не гостиница, понимаешь, отель “Плаза”. Пристроился, понимаешь, в шато “Эксцельсиор”!
– В самом деле, никто не любил меня так, как моя дорогая кормилица, из которой я высасывал молоко существования, моя папесса туба, но со временем я стал ей изменять. Я научился играть на чем угодно. И увидел я, что все это – суета… но волшебница!
***
Опоздавшая кого-нибудь удивить и опять оконфуженная Клок, не желая утерять из виду соратников, углубившихся каждый – в свои пески и руины, разворачивала собственные непоправимые похождения – сразу со статысячного стиха.
Облаченная в платье “Башня Полынь” и равная целому косяку знамен, но подхватившая только клок безвестного флага залупляла верхнюю фрамугу в космах трещин – к трассе посредничающих меж радиальными дорожками из белой хлебной крошки и белых петуний и серебряным свечением над сими слуховыми рожками и подрастающими граммофонами, к вестовым меж строем берез, проложившихся шпажной дорожкой, и синеющими верхами, меж днем и днями, и удостоверяла:
– Естественно, этот родник звуков, эта помпа – первая скрипка – была моим вторым мужем, а первый дебоширил на вторых ролях. Хотя стартовал лучше не бывает – и подарил мне потрясающую мудрость! Наше сокровище Софиньку – Премудрость нашу Софию! Но когда первая скрипка дорогого второго мужа вконец расстроилась, необходимо было достать ему нового Страдивари… Что такое – первая скрипка, если не сердце всего? Как зеваки под окном музыканта ловят мелодические роскошества, им играют – что было, что будет и сдувают все скорби и горести, как видят в окне музыканта – бледный, нервный, идеалистичный сад весны и отрочества, угловатый, плаксивый, нежный, и неясно – застекольный или отразившийся тот, что снаружи, где излишне прозрачен… Или священный сад, не погасший в чьих-то глазах? Так вся округа зевак ловила его доброту, которая не перестает.
– Или подслушивала замечательную игру… – вворачивал некто асимметричный, не спешащий пройти, но увеселявшийся.
– Но за то, чтобы вдвинуть ему в грудь – спасительный инструмент, – повышала громкость конфузная Клок, – пришлось вытряхнуться из доставшейся мне от папы генеральской квартиры на пике города и съехать в пойму карликовых форм, в каменные орудия труда, в радиацию неблагополучия… Ultima Thule… но несколько лет мы были устойчивы и к тому, что дома коптят и воздух выпит, и к неожиданностям воды – что ни волна, то с поноской: с оскалившимся башмаком или с бутылкой без всякой сопроводительной записки, даже отписки, и прочее из канала имени Хама, к разговорнику в пять насущных нужд на диалекте и к близкому выходу фаворитов леса и тьмы. Ну, а когда и эти струны сносились, перекупить наш загон по цене хоть частушки уже не вызвался никто, а чего-то более экзотичного на кон не нашлось… разве одежда, которая старит на семь лет, но иным намерениям как раз впору…
Под сцепкой и стяжкой, под тумблерами и клеммами на Несравненной Приме вновь распускалось дьявольское присутствие: на сей раз телефонный малютка подольщался сытым мурлыканьем – и внезапно выбрасывал истошное: поросячий визг подрезаемых. Несравненная извлекала из своих насечек, или из язв и ран малютку химеру, свинченную свиньей и кошкой, и, приклеив к уху, деловито спрашивала:
– Дезинфекция и дезинформация? Дe… Ах, с нами Эрот? То есть – напротив, ни-ни? Де-эротизация? А с нами мухи, блохи и хедлайнеры тараканы, рати клещей, скорпионы и змеи, рыба-пила и крыса-пила, и козел-пила… Но мы не промах: выколачиваем, вышвыриваем, травим, прихлопываем. Рвем руками.
– Любовь прозорлива, и люби меня папа чуть глубже, он бы предвидел, что мне понадобится сеть гранд-квартир в светских районах! Серия! – вздыхала Клок. – А так пришлось беспокоить саму Мудрость, увы, столь от нас далекую – отложившуюся на двадцать лет и двадцать улиц… Но мы и не мечтали о всей сумме, а что-нибудь – в перчаточный палец… на маковый пунктир по столу… Увы, именно в эти дни ее дела пересохли: ни доллара, ни евро… ни стерлинга, ни шиллинга… дублона, дуката, талера, гульдена, гинеи… ни пиастра, соверена, цехина и луидора… Наконец, ни крузейро! Тогда я подумала о левобережной ветви. О первом муже, чтобы – лучше поздно, чем ни к чему – оплатил избавление от меня! – повествовала Клок, пока клок ее рукава трепетал и сливался с флажками оцепления, заходить за которое – себе дороже.
– Вытаптываем грызущих, сосущих, их очаги и любые посевы… Сглаз. Округляем четвероногих, шестиногих и шестикрылых. Забиваем рты… – деловито повторяла за суфлирующим телефончиком Прима. – Пугаем выстрелами – стихийными и прицельными. Круглосуточные мишени.
– И тут мимо! Только что бабуля не то выпила цикуту, не то отперла студенту с топором – или с блокнотом, чтоб записать все ее слова, но откупные завернутся на другие угощения, сообщила мне наша Мудрость, однако, утешала: ей тоже не нагребут разваренного левобережного риса ни с изюмом, ни с медом, потому что дорога к этой кастрюле клейстера, к унылой пастиле потянет – на три часа нетто, а у нее и свободных минут – отдаленный звон, звенящая даль, ведь еще столько всего нужно сделать… создать, сотворить, вдохнуть душу или марку… бренд, лейбл, а сковырни с подчиненных патронессу – и останутся инкурабельные: косорукая и безглазая хохма… И представима ли – Мудрость прервавшаяся? Но я отправилась на поклон к неотложному и объяснила, что нашу бабушку, конечно, атаковали казусы и
