Покинув салон автобуса, Лида потянулась всем телом, как грациозная кошка, за ленивыми движениями которой, тем не менее, угадывалась скрытая угроза.
— Ну что, кавалер, пошли? — слегка насмешливым, но в то же время каким-то напряженным тоном спросила она.
— Пошли! — Беру ее под руку, и мы идем пешком по 1-й линии к северо-западной оконечности полуострова, где располагались единственные на полуострове участки пляжей. По правую сторону от нас тянулся дачный поселок, где теперь располагались детские дома, санатории, и который уже начала обживать советская элита (хотя наиболее весомые фигуры начнут селиться здесь, на 2-й линии, с 1925 года – Куйбышев, Землячка, Тухачевский, Блюхер…). А по левую руку пока не было ничего – дачи еще не протянулись на эту сторону, тем более что юго-восточная часть полуострова была покрыта болотами и небольшими озерцами, перемежаемыми зарослями кустарника. Сосновый лес рос лишь на западе и на юго-западе Серебряного Бора, да остатки былого леса шумели ветвями между строений дачного поселка.
Дорога выводила нас прямиком к пляжам и к паромной переправе (если бы нам пришла в голову фантазия направиться в Строгино). Однако Лида, когда нам оставалось около десяти минут ходу до пляжей, вдруг взяла на себя инициативу, и предложила, сворачивая на тропинку, идущую немного влево:
— Давай, прогуляемся по лесу?
Хотя в ее голосе звучала вопросительная интонация, я почему-то решил, что выбранное ею направление она вовсе не собирается выносить на обсуждение.
В лесу нам практически не встречалась гуляющая публика, и было довольно тихо – были слышны лишь шум ветра в ветвях, щебетание птиц и другие лесные звуки. Лида задумчиво смотрела по сторонам, скользила взглядам по ярким пятнам цветов, украшавших полянки, вслушивалась в птичье пение, и неожиданно заявила:
— Не люблю лес!
Затем она, видно, смутившись своей категоричности, немного поправила себя:
— Не этот лес… Тут, можно сказать, и не совсем лес – так, что вроде Венского леса, или Булонского леса под Парижем, как мне мама о них рассказывала. Скорее парк, чем лес. — Она замолчала, приостановилась, обвела глазами окружающий пейзаж, как будто ища подтверждения своим словам, и вновь заговорила, опять перейдя на категоричный тон:
— Я лес не люблю еще с гражданской. Тогда пришлось несколько раз за бандами по лесам гоняться. Особенно в сумерки, или ночью – ужасное ощущение. Где свои, где чужие – непонятно. Из-за каждого дерева, из-за каждого куста в спину пальнуть могут. Или по-тихому, ножом… Сколько я там товарищей потеряла!
Девушка тряхнула головой, словно отгоняя нахлынувшие воспоминания, и двинулась по тропинке дальше. На ее лице исчезло суровое выражение и родилась полуулыбка.
Ведомый своей спутницей, я вышел с ней к одному из двух пешеходных наплавных мостиков через Москву-реку, который имелись в Серебряном Бору – к тому, что был ниже по течению, и вел к санаторию, занимавшему обширную территорию на другом берегу, в сосновом лесу, который, собственно, и назывался ранее Серебряным Бором, и лишь затем это название было перенесено на полуостров. Перед нами, за водной гладью, возвышался обрывистый берег, на котором справа просматривались домишки деревни Троице-Лыково, и золотились на солнце купола церкви Живоначальной Троицы.
— А почему ты не хочешь идти на пляж? — ступив на мостик, задаю ей этот вопрос, решившись, наконец, вмешаться в течение событий.
— Да купальник я забыла, — досадливо махнула головой Лида, — поэтому не получится на пляже искупаться. Но я знаю местечко пониже санатория, где под береговым обрывом есть участок пологого берега. Место, считай, безлюдное, да там и кусты густые к самой воде подходят, можно незамеченной в воду залезть.
И в самом деле, пройдя еще минут десять по высокому берегу Москвы-реки вниз по ее течению, мы обнаружили едва заметную тропинку, сбегающую вниз по крутому склону. Внизу, у воды, виднелись сплошные заросли кустарника. Спуск был нелегким, и, поддерживая Лиду, опиравшуюся на мою руку, чтобы удержаться на осыпающейся под нашими подошвами тропе, я задавался вопросом – а наверх-то мы сумеем вскарабкаться?
Когда спуск был закончен, я разглядел между зарослями узенький проход, ведший на малюсенький песчаный пятачок у самой воды. Лида, не теряя времени даром, проскользнула между ветвями за ближайшую купу кустов, бросила свою сумку на траву, на ходу развязывая поясок, и взялась за подол своего модного – едва до колен – светлого платья-рубашки простенького прямого покроя.
Я тут же развернулся в противоположную сторону, хотя меня преследовало смутное подозрение, что этот джентльменский жест мог и не заслужить одобрения моей спутницы. Найдя достаточно защищенную от посторонних глаз позицию, я быстренько переоделся, и отправился догонять Лиду, которая, судя по шумному плеску, была уже в воде.
Москва-река в Серебряном Бору была удивительно прозрачной, почти не затронутой промышленными загрязнениями, как в мое время. Чистое песчаное дно, на котором кое-где были видны колышущиеся под воздействием течения водоросли, при ясной солнечной погоде хорошо просматривалось на глубину примерно полутора-двух метров. Однако река несколько удивила меня своими обширными мелями, да и была явно уже, чем в мое время. Впрочем, я практически сразу вспомнил, что она действительно серьезно обмелела уже к концу XIX века, и стала более широкой и полноводной после завершения строительства канала Москва-Волга в 1937 году. Именно тогда Серебряный бор стал островом, будучи отрезан каналом Хорошевское спрямление, и тогда же появился Хорошевский мост через этот канал. Была затоплена Троице-Лыковская пойма, и на ее месте появился Строгинский затон со Щукинским полуостровом, небольшие озерца на болотистых участках Серебряного Бора образовали единую водную систему, связанную с Москвой рекой ('Бездонное озеро'), а на сами болота, еще более подтопленные в связи с подъемом уровня воды, была намыта масса песка, образовавшего на берегах Серебряного Бора новые пляжи…
Но сейчас всего этого не было. Была начинающая мелеть по летнему времени речка, в прозрачной воде которой плыла девушка, забывшая дома купальный костюм. Волжанка, она довольно неплохо плавала, и чтобы догнать ее, мне пришлось усиленно помахать руками. Правда, потребовалось придержать себя – я вовремя опомнился и не стал применять мало известный к настоящему времени кроль. Еще не начались летние Олимпийские игры 1924 года, и их победитель Джонни Вейсмюллер еще не ввел кроль в широкий спортивный обиход, так что пришлось обойтись банальными саженками.
Река вокруг нас и близлежащий берег были пустынны, никого не было и на противоположном берегу, где тянулись заболоченные участки Серебряного Бора. Лишь вдалеке, выше по течению, за наплавным пешеходным мостом, виднелись две или три лодки с дачниками. Лида, увидев, что я догоняю ее, остановилась, перевернулась на спину, и почти застыла, лишь изредка пошевеливая руками и ногами. Подплывая поближе к ней, я не смог оторвать взгляд от ее груди. Не знаю, как она истолковала этот взгляд, но, во всяком случае, девушка смущенно улыбнулась, и снова перевернулась в воде на живот.
Причина моего пристального внимания была вовсе не в том, что от прелестей Лиды невозможно было отвести глаз (хотя я и отметил, что она отличалась довольно приятным сложением – стройная, гибкая, и одновременно крепко сбитая, широкобедрая). Давным-давно ушли в прошлое те времена, когда меня (да и Осецкого тоже) можно было взволновать возможностью созерцать обнаженную девушку. Причина моего интереса была в ином. Что-то такое неуловимое почудилось мне в размытом образе, искаженном колышущейся водой…
Наплескавшись в еще не слишком теплой москворецкой водичке, мы как-то синхронно повернули к берегу и поплыли к нему наперегонки. Не доплывая до него, Лида остановилась, нащупывая ногой дно, и затем встала на песок, переводя дыхание. Вода не скрывала верхнюю часть ее груди, и у меня невольно вырвался вопрос:
— О, где это тебя так? — и моя спутница без дальнейших пояснений догадалась, что речь идет о коротком шраме от колото-резаной раны, располагающемся практически ровно посередине ее груди, в ложбинке между двумя небольшими полушариями.
— Я же говорила тебе, что не люблю леса, — коротко бросила она, оттолкнувшись ногами от дна, и
