— Да некогда мне! Тетя Маша, я ведь к вам с другого конца города еду не просто так… На улице дождь, между прочим, и холодно! Мне что, больше делать нечего? А вы – чай… Давайте лучше сходим в паспортный стол, от вас заявление примут – и все…
— После, Славик, после…
Он снова с силой провел рукой по приглаженным на шишковатой лысине волосам, будто пытался впечатать их туда намертво, выпил залпом остывший чай, улыбнулся ей через силу одними губами.
— Ну, хорошо, тетя Маша. Спасибо, пойду я…
Вот не любила она его! Вроде и прав он во всем, и в самом деле у Бориски он один и есть племянник, хоть и двоюродный, а не лежит душа… Потому и уперлась с этой пропиской – сроду так ни с кем не вредничала. И вообще, у нее и своих племянниц двое имеется – Настенька и Ниночка, дочки ее сестер сводных, Нади и Любы… Может, им тоже надо…
Проводив Славика, она вернулась на кухню, села за стол, снова задумалась. Вот ведь как господь рассудил странно — и Надю, и Любочку давно уже к себе прибрал, а она все живет и живет. А ведь старше их на пять лет почитай, и нянькой им обоим честно выслужила…Ее тогда уже десятилетнюю отец из деревни привез в новую свою семью – у него на заводе квартиры в новом доме для передовиков производства распределяли, а с ней, с Марией, семья получалась уже как бы и многодетная. И дали им тогда не просто комнату в коммуналке, как всем, а целую квартиру. Да еще и двухкомнатную — настоящая роскошь, невиданное счастье по тем бедным временам. Хотя и не понимала она тогда ничего такого, в деревне выросла с самого своего рождения, и школу–четырехлетку там же закончила. В тягость ей была вся эта городская жизнь, так хотелось в свои родные вятские Фалёнки вернуться… Отец ее туда, к дедушке с бабушкой, совсем крохой привез, потому как померла его первая жена, ее, стало быть, родная мать, в родах. Как довез живую – одному только богу известно: молока–то ему в роддоме дали в дорогу, да скисло оно сразу. Бабушка рассказывала — и не надеялись, что она выживет. Отец, как ее привез, так больше и не появился в деревне ни разу, только письма слал, в которых с гордостью новой женой похвалялся, учительницей музыки – профессия для деревни по тем временам и правда неслыханная. И про народившихся в новом браке дочек–погодок писал – Наденьку и Любочку… А через десять лет и сам заявился — чтоб, значит, в город ее с собой увезти. Она тогда впервые его и увидела. И было это в мае сорок первого года…
А в начале июня все они в новую двухкомнатную квартиру и въехали: и отец, и новая жена его, большеглазая и худосочная музыкантша с неприлично тонкой осиной талией, по моде перехваченной узеньким фасонистым поясочком, и сестренки ее сводные, Наденька с Любочкой, хорошенькие пухлые девочки с белыми бантами – красота просто неописуемая. Она среди них смотрелась, как их фалёнская коза Сонька среди пасхальных куличей. Тяжело и неуютно ей было среди них – в деревню хотелось… Хотя мачеха, надо отдать ей должное, приняла ее хорошо. Не как родную дочку, конечно, а скорее, как наперсницу да в хозяйстве помощницу. Разница–то в возрасте у них – и пятнадцати лет не было. А в некоторых вопросах она и вообще попроворнее мачехи была. Да и не в некоторых, а во многих. И то — чего с нее, с музыкантши, стребуешь… Так что когда отца с первых дней войны на фронт забрали, вся забота по выживанию легла на ее тяжелые крестьянские плечи: и чтец, и жнец, и на дуде игрец… Хотя на дуде нет, пожалуй. Какой уж там игрец – она к мачехиному пианино и близко подойти робела. Пыль с него смахивала – руки от страха дрожали. А когда Надя или Любочка музицировать за него под руководством мачехи садились – аж обмирала вся от благоговения: надо же, такие маленькие пухлые у них пальчики, а как ловко туда–сюда по беленьким лаковым досточкам бегают, прямо загляденье одно…
Потом, правда, пришлось им пианино продать. Есть совсем нечего было. Ртов–то много, а работала она одна – на отцовском заводе снаряды делала целыми сутками. Мачеха тоже с ней сунулась работать – да где там… На третий день уже в обморок от усталости свалилась, на этом вся ее работа и закончилась. А ей, Марии, хоть бы что – сказалась деревенская закалка. Все свое детство и за огородом, и за коровой ходила, и летом босиком по земле бегала, и зимой в лапоточках–то тоже спокойно не прогуляешься…
Похоронка на отца пришла в конце сорок четвертого. Она на заводе была две смены подряд, не знала ничего. Домой кое–как от усталости притащилась, а там – горе… Мачеха лежит на кровати бледно–синяя вся, не живая почти, а Наденька с Любочкой вокруг нее суетятся, уревелись все от страха. Решили – померла их мамка.
Ну что с нее возьмешь — музыкантша, она и есть музыкантша! Нет чтоб о детях подумать — улеглась, переживает… У других, значит, не горе, а у нее одной – горе. Пришлось ей тогда, после двух–то рабочих смен, и с мачехой отваживаться, и кашу девчонкам варить, и сопли им вытирать, и за водой на дальнюю колонку идти… Так и тащила потом их всех на себе много лет, как Фалёнская их лошадь Фрушка. Хорошая была лошадь, крепкая… Ее поначалу их школьный учитель по–мудреному Фру–Фру назвал – в книжке про Анну Каренину такое имя вычитал – так, говорил, лошадь ее полюбовника звали… Хороший мужик был учитель–то, грамотный. Из тех еще, из графьев. Когда она с отцом уезжала, все говорил – учись там дальше, Маруся, в городе неученому трудно. Да где там… Какая ей с ними была учеба, надо ж было кормить–одевать как–то всю ораву. Мачеха хоть и поднялась потом быстро, а характер от переживаний у нее сильно испортился — капризная стала да нервная. Чуть что не по ней, тут же краснеет и визгливо кричать да трястись начинает – смотреть тошно… Ну да ничего. Сама дурой безграмотной осталась, зато сестренки образование получили: Наденька техникум пищевой закончила, а Любочка так и вообще в институте выучилась, еще название у него мудреное такое – никак она его не запомнила. И жили не хуже всех, чего уж там, и Любочку замуж по–людски выдали, и свадьбу умудрились сыграть, и даже приданое какое–никакое справить, чтоб ей к мужу в дом не с пустыми руками войти, как сироте казанской… Потом вот дочка у нее родилась, Ниночка. А Наденька без мужа родила – и тоже ничего. Крепенькая такая девчонка получилась, Настей назвали. Так и жили – она с мачехой в одной комнате, Надя с Настей – в другой… Это потом им всем тесно стало, когда Настена подросла да начала потихоньку Надю к ним в комнату оттеснять. Вот тогда они ссориться и начали: Надя на мачеху сердится, мачеха – на нее, на Марию… Так что она даже и с охоткой к Софье Андреевне с Бориской тогда переехала. Вещи собирала – Настена визжала от радости… А потом они вообще ее выписали, и прошлось Бориске на ней жениться, чтоб сюда прописать. Вот и получается — нет худа без добра… А через год и мачеха померла. И Наденька с Любочкой совсем молодыми померли. Сейчас в той квартире Настя со своей семьей так и живет — троих детей нарожала от своего Николая. А вот у Ниночки – Любочкиной дочки – вообще деток нет. Зато живет богато да красиво – так только в кино показывают. Муж у нее этот… Забыла, как это по–модному… А, бизнесмен. Вот как. А видятся они с ней редко, племянницы Настя с Ниночкой. Можно сказать, и вообще не видятся. Да и то – для чего им, она и не обижается вовсе. Они ж девки грамотные, зачем им около старухи сидеть. Было бы у них все хорошо – и слава богу…
— А, это вы, мама… Проходите…
Настя захлопнула за вошедшей в тесную прихожую свекровью дверь и заторопилась на кухню, откуда по всей квартире разливался запах подгорающего на сковородке лука.
— Черт… Забыла огонь убавить… — всплеснула она полными дряблыми руками и, сунув руку в варежку–прихватку, быстро сняла сковородку с огня, чтобы отправить ее чуть подгоревшее содержимое в огромную кипящую кастрюлю с борщом. – И принесла ее опять нелегкая, — тихо приговаривала она, соскребая ложкой со сковородки остатки борщевой приправы, – итак никакой радости в жизни не вижу, еще и с ней общайся теперь… Ходит сюда подарком судьбы, командует, как у себя дома…
— Идите, мама, на кухню… — стараясь изо всех сил придать голосу побольше сладости, крикнула она в сторону прихожей. – В комнате Николай после ночной смены спит…
Свекровь, пыхтя, протиснулась в узкий кухонный проем, тяжело опустилась на хлипкую белую табуретку.
— Ой, задохнулась совсем, пока к вам на пятый этаж поднялась… Ступеньки у лестниц такие высокие! Сейчас уж таких не делают нигде…
— Да, дом у нас старый, довоенный еще, – повернулась к ней от плиты Настя. – Зато полезно – гимнастика каждый день!
— Да что–то не впрок тебе та гимнастика–то, девка. Вон как раздобрела да разрыхлилась – рано ведь еще, молодая вроде…
