мерзок человек по сути своей…
— Да ладно тебе, сынок! Жалко, что ли? Надо ж мне было ей приятное сделать. А то вообще отсюда никогда бы не ушла… Пусть порадуется немного! Когда мне плохо, ей всегда хорошо. Вот и приходится болезни себе придумывать всякие разные…
— Да… Женскую мудрость, ее умом не измерить…
— Хотя иногда так охота бывает по ее старой башке треснуть, аж руки чешутся! Ты ж знаешь, у меня б не задержалось… Да только с Николаем связываться неохота, он же за свою мамашу нас всех всмятку собьет, а тебе опять больше всех достанется!
— Мам, а что, он и правда не отец мне?
— Костик! Да что ты говоришь такое!
— А что? Может, мне так думать приятнее… А борщ классный, мамуль! Просто произведение искусства! Спасибо, я пойду. Мне позвонить надо…
— Так в комнате же отец спит!
— Да я тихо…
Он осторожно вошел в родительскую спальню, где стоял за большим шкафом и его маленький, почти детский диванчик, остановился около разложенной тахты, на которой спал отец. Не заставленное мебелью пространство комнаты только и позволяло стоять вот так, и бедному глазу не было куда упереться, только сюда – то есть в это выползающее из–под несвежей майки отвратительно–волосатое пузо, в это красное спящее лицо с открытым широко ртом, издающим противные булькающие звуки, идущие, казалось, из самой глубины отдыхающего от тяжелой физической работы организма и периодически прерывающиеся, будто еще немного, еще чуть–чуть – и задохнется этот противный мужик навсегда, и не будет у него, наконец, никакого такого отца, рабочего человека Николая Трофимыча… Постояв так минут пять и вдоволь насладившись своей неприязнью, он протянул руку, подхватил с полки старой лакированной «стенки» какую–то неказистую металлическую вазочку и, подняв ее высоко над головой, с удовольствием разжал пальцы. Вазочка, издав положенный ей при ударе о деревянный пол резкий дзинькающий звук, со звоном быстро покатилась под тахту, словно пытаясь поскорей скрыться от идущего сильными потоками в разные стороны брезгливого Костикова нахальства.
— А? Что? – испуганно открыл глаза отец, непонимающе уставившись на Костика.
— Вставай, пап. Футбол по телевизору скоро, а ты еще не ел…
— Ага! Точно, футбол же сегодня! А что, мать опять борща наварила? Чесноком пахнет…
Он резво подскочил со скрипнувшей жалобно тахты, потянулся, обдав Костика запахом немытого мужицкого тела и, громко скребя пальцами по волосатому животу, отправился на кухню, влекомый доносящимися оттуда съестными плотными запахами. Сняв трубку со старого телефонного аппарата, Костик на память набрал номер и, слушая длинные гудки, заранее улыбнулся и даже сладко потеплел глазами — на всякий случай, чтоб голос получился таким, каким надо, нежным и дружески–просящим.
— Здравствуй, моя золотая девочка Инночка! Здравствуй, дорогая! Узнала?
Выслушав ответ золотой девочки, он громко и довольно расхохотался, с опаской оглянувшись на дверь.
— Ну, конечно, моя прелесть, конечно же, мне от тебя всегда что–нибудь нужно! Умница ты моя… Да, золотко, конечно же, сволочь… Да, и засранец тоже… Ладно… Ладно…Учту…Да?
Он снова расхохотался, покивал еще головой, поулыбался ласково и, наконец, посерьезнев, деловито произнес:
— Инночка, узнай мне по базе адресок один… Потапова Мария Степановна… Да… И данные о жилплощади… Собственность или муниципалка, и сколько там народу прописано… Давай, жду…
По–прежнему прижимая трубку к уху, он медленно подошел к окну, начал вглядываться в мутные серо– синие ноябрьские сумерки. Оторвав от растущего на подоконнике цветка герани багровый лепесток, задумчиво растер его в пальцах и помахал ими перед носом, вдыхая непритязательно–классический мещанский аромат. Услышав, наконец, в трубке тот же голосок, быстро развернулся от окна и бросился к столу, схватив на ходу с полки карандаш и старую, случайно завалявшуюся здесь же газету.
— Так, пишу… Понятно… Муниципалка… Прописаны двое… Потапова и Онецкий… Ну, теперь уже одна Потапова, значит… Замечательно…Что? А, это я так, тихо сам с собою… Да, да, солнышко, я стал интересоваться старушками! Отклонения у меня такие! Сплошные комплексы! Заинтересовался вот геронтологией… Ах ты, моя остроумница!
Ладно, с меня причитается… Нет, не буду ждать, когда постареешь… Сделаю исключение. Ну все, пока, Инночка, до связи…
Положив трубку, он старательно оторвал от газеты написанный на ее белом поле адрес, аккуратно сложил полученную полоску в квадратик и сунул в карман рубашки. Снова набрав по памяти номер и уже не стараясь придать голосу никакой сладости, даже несколько грубовато произнес:
— Привет, Серега! У меня к тебе дело… Сговоримся – в долю возьму… Мне срочно девчонка из твоих нужна. Смышленая. И чтоб вид у нее был нормальный. Ну, в смысле, не ваш, не профессиональный… Да без разницы – блондинка, брюнетка… Мне не по этому делу! Главное – чтоб вид был скромный и приличный. Да откуда я знаю, где найдешь? Ищи, думай… В твоем хозяйстве телки всякие есть… Кадров своих не знаешь? Кадры в наше нелегкое время, Серега, решают все! Ну, давай, думай…Жду…
Положив трубку, он медленно вернулся к окну; сунув руки в карманы брюк, стоял, задумавшись и сузив глаза, медленно покачиваясь худым жилистым телом взад–вперед. Словно очнувшись от доносящихся нарастающей волной с кухни криков, косо усмехнулся и чуть потеплел глазами, с ленивым интересом вслушиваясь в отчаянные материнские причитания:
— А когда жрать садишься за этот стол, ты о чем–нибудь думаешь?! Ты спросил у меня хоть раз, откуда я деньги на этот хлеб взяла, сволочь? Сын у него, видишь ли, не работает!
— Не ори! Я что, виноват, что мне зарплату не платят? Я что их, ныкаю от тебя, эти деньги проклятые, что ли? – громко возмущался отец.
— Ой, все, не могу, не могу больше! Совсем вы меня изничтожили все! — громко рыдала мать. – Девки только и требуют от меня без конца, все им дай! И шмотки, и деньги на учебу, а где, где я возьму? И жрать каждый день все за этот стол садятся не по одному разу! И мама твоя приходит меня погрызть каждый день – еще и ублажай ее тут!
— А ты мою маму не трожь! Слышь, ты? Только еще раз про маму услышу, в лоб получишь, поняла? Лучше сыночка своего работать заставляй, дармоеда…
— Что? Это кто у нас тут дармоед, интересно? Пришел сюда на все готовое, еще и права качает, посмотрите на него!
— Я пришел?! Да ты сама меня сюда приволокла, когда Костьку нагуляла с кем–то! Прикрыла мной, дураком, грех свой блудный, зараза… Как дам сейчас в лоб, сразу узнаешь, кто здесь дармоед, а кто Николай Трофимович…
— Сволочь… Вот сволочь! – злобно прошептал Костик, глядя на дверь комнаты. – Дебил толстопузый! И сестрички, две лахудры, примолкли…Нет, чтоб за мать заступиться…
Он медленно пошел к двери, продолжая вслушиваться в стремительно восходящий по крутой спирали кухонный родительский скандал. Обернувшись на прозвучавшую за спиной требовательно–призывную трель телефонного звонка, тут же развернулся, бросил в трубку нетерпеливо:
— Да! Да, Серега, слушаю… Нашел? Как зовут, говоришь? Саша? Что ж, имя неплохое… Не хохлушка– молдаванка, надеюсь? Они ж оттуда прут косяками целыми… Да ладно, ладно, верю… Смышленая? Ага…Ну что ж, подойдет! Завтра я заеду, договоримся… Ну все, Серега, пока. Пойду своих разнимать, а то морды друг другу вот–вот расквасят – води их потом по больницам…
Странно, почему она всегда так боится летать на самолете? Просто ужас охватывает от одного вида этого монстра, остроносого чудовища с маленькими наивными окошечками, все внутри схватывается и застывает, как в морозильной камере — сопротивляется организм, и все тут. Просто отключает все свои функции и ждет, когда эта пытка опасного между небом и землей зависания кончится — такая вот странная фобия… То ли дело поезд. Едешь себе, смотришь в окошечко, мысли всякие хорошие думаешь… И страха никакого нет. Случится что, так хоть на земле–матушке умрешь, а не где–то в пространстве душа твоя
