не взглянул, в голову такое не пришло. Постойте… По этой стороне улицы шла она с моей собакой! Здесь был самый короткий путь в лес. И шеф, и я проходили здесь после обеда. Я мало что заметил, а вот шеф – многое. Ну, на то он и шеф, чтобы все замечать и знать. Я немного успокаиваюсь.
Перед концом работы распускаются листья деревьев и под окнами нашего института. Происходит это почти мгновенно. Я замечаю. Замечают и другие, но почему-то не начинают спорить, выдвигать гипотезы и объяснения, а просто торопливо собираются домой.
Я выхожу из проходной и вижу мою незнакомку. Она сидит на куче кирпичей за дорогой. Никса лежит возле ее ног, а в руках у девушки охапка цветов. И где только она смогла их найти? Какие сейчас в лесу цветы? Через день, через два – тогда они действительно будут. Букет из кандыков, медунок и подснежников…
Я подхожу, а она все сидит, и деревья вокруг стоят совершенно зеленые. Не могли они так распуститься за день. Неделю нужно на это.
– Ну, как? – спрашиваю я.
Никса смотрит на меня отсутствующим взглядом.
– У вас тут хорошо. Весь лес зазеленел.
– Давно вы меня ждете?
– Минут десять.
Десять минут назад деревья вокруг нашего института вдруг покрылись листвой.
Подходит шеф и смотрит на девушку испуганно-недоверчиво, потом говорит:
– Познакомь.
Как я могу их познакомить? Я даже не знаю ее имени. Я просто говорю:
– Знакомьтесь.
Они протягивают друг другу руки, но имен тоже не называют. Шеф-то, конечно, просто забыл свое.
Мимо идут научные сотрудники и инженеры. Деревья стоят зеленые-зеленые.
– У вас должно получиться тоже, – говорит она моему шефу. – Я знаю. Вы ведь сейчас пойдете по правой стороне Красноармейской?
– Да. – Шеф трясет головой и приходит в себя.
– Вам это понравится, вот увидите.
– А вы?
– Мы пойдем по берегу через Лагерный сад.
Я думал, шеф обидится, но он словно сам желает отделаться от нас. Конечно, у него жена, дети, магазин, ясли, то да се. Он наскоро прощается и чуть ли не бегом бросается по краю лесопитомника к Южной площади, от которой и начинается улица Красноармейская. А девушка подходит к проходной и кладет свои цветы на бетонную плиту, так что становится ясным, что они не просто здесь брошены, а подарены тем, кто будет проходить мимо.
Мы идем по бетонной дороге к обрыву, бетон через сто метров кончается, дальше ведет тропинка, по правую сторону которой тянется огромный пустырь-свалка с предупреждениями на фанерных щитах: «Свалка мусора запрещается!»
– Не смотри туда, – говорю я. – Вот влево ионосферная станция. Здесь красиво.
– Да, – отвечает она. – Красиво тут у вас. Только и пустырь должен зеленеть.
– Он и в хорошие-то годы не… – начинаю я и замолкаю.
Пустыря нет. Вернее, он есть, но… но какой же это пустырь-свалка?! Зеленеющие бугры и ложбинки. Густая трава скрыла отбросы человеческой деятельности.
– Да-а… – говорю я. – А завтра снова все завалят мусором.
– Жаль, что завалят. Но что я могу сделать?
Мы идем и разговариваем, а иногда молчим. Легко и разговаривать, и молчать. Зеленеют маленькие березки возле нашего института и старые березки и осины в Лагерном саду. А потом мы идем по проспекту Ленина к центру города.
Воздух над городом чист. Солнце высоко стоит над левым берегом Маны, но уже можно представить, каким будет закат, – мягким, теплым, во все небо.
– Ты замечаешь, что творится с природой? – спрашиваю я.
– Замечаю.
– Наверное, она слишком долго ждала тепла, все в ней уже было подготовлено к сегодняшнему дню, но удерживалось холодами; и вот солнце и тепло – как пусковой импульс. Поэтому все расцвело и распустилось…
У главного корпуса политехнического, где проспект Ленина сбегает с горы вниз и открывается вид на главпочтамт и низинную часть города, я вдруг смутно ощущаю что сейчас своими глазами увижу разгадку тайны. Вот она рядом, тайна, нужно какое-то усилие мысли, чтобы сообразить, что же происходит. Небольшое усилие воображения. Надо мной шелестят на легком ветерке листья, шумят несущиеся мимо машины, проходят люди, в основном студенты, а я стою и пытаюсь прочистить какие-то фильтры в своем головном мозге. Я чувствую, что только здесь, только сейчас смогу понять все.
А она стоит и улыбается, она знает все. И как, наверное, смешон я, ничего не понимающий, беспомощный и страдающий от этого.
Кто-то пробегает мимо, вниз, и кричит:
– Смотри, а там еще голые деревья!
Конечно, можно все видеть и быть слепым. Как я… Над нами березы шумят листьями, а там, внизу, в тополиной аллее, нет еще и намека на зелень, словно весна там еще и не начинается. Это и объяснимо, и немного жутковато. Слишком резок контраст.
– Ну, пошли, – говорит она.
– Такого не может быть, – бормочу я. – Невозможно… Мор, что ли, на них напал какой?
– Да нет же. Просто нужно, чтобы их кто-нибудь разбудил. Они, конечно, распустятся и сами, но все же лучше им помочь.
– Это как же?
– Просто пройтись рядом и представить себе молодую листву. Деревья надо любить.
– Так это ты помогла деревьям по одной стороне Красноармейской?
– Я. Я еще и в лес ходила.
– А другая сторона?
– А по другой стороне уже, наверное, прошел твои шеф. У него это должно получиться.
– Да откуда у него может взяться такое свойство?
Никса смотрит на меня и тихонечко лает. Это она голос свой проверяет.
– Оно передается от человека к человеку. Я сразу поняла, что у него получится.
– А у меня?
– Ты же не веришь…
– С научной точки зрения это ерунда. Невозможная вещь.
– Тогда у тебя ничего не получится.
– Конечно, нет. И ни у кого не может такое получиться.
– Не может? А ну, смотри!
Она бросается вниз по ступеням. Никса за ней. А я остаюсь стоять. Зеленая волна движется вниз по проспекту. Сверху все отлично видно. Ну и явление природы! Там, внизу и впереди, была тополиная аллея, и вот по ней зашагал светло-изумрудный цвет. Движение зелени даже немного опережало ее.
Я догоняю ее и говорю:
– Попробую сам.
Но у меня ничего не получается. Я и убеждаю себя, и настраиваю, я вроде бы и люблю лес, и хочу, чтобы он зазеленел, но ничего, ничего у меня не получается.
Я могу так идти сколько угодно среди голых деревьев, пока им не придет время распуститься самим.
В общем, я оказываюсь неспособным делать чудеса. Но у меня находится другое занятие: показывать ей город. Так и идем мы с ней до самой ночи, и собака, устав, еле плетется
