даже, двух или трех мужчин. Самонадеянная муха, пытавшаяся приподнять пирамиду! Ну вот, теперь уж точно конец. Господи, так безоговорочно лишиться надежды на успех именно тогда, когда она впервые ступила на верный путь, — хоть головой в стену… Марта стояла в оцепенении, ничего не видя, не слыша. Над ней висела неземная тишина, в которую из далекого далека осторожно проникали редкие, неясные звуки. Кап, кап безжизненное падение дождя снаружи. Чуть громче становился стук капель, похожий здесь, в церкви, на отголоски шагов…
Она не уловила момента, когда подсознательно стала вслушиваться в эту капель. С одной стороны, подумала она чуть позже, странно, что она вообще ее слышит, с такого-то расстояния с другой, казалось, что темп ее нарастает, звук усиливается и да, делается все ближе…
Только в тот жуткий миг, когда, стряхнув растерянность, Марта обрела прежнюю остроту чувств, она поняла, что эта странная, беспричинная тревога, эти непонятные страхи и ощущения, гнездившиеся за порогом слуха и зрения, все это единилось и материализовалось в чью-то живую плоть, которая находилась сейчас там, в церкви. Почти в обмороке она стояла, выпрямившись, лицом к двери и слушала, как приближаются ней шаги.
Глава 17
Душа ушла в пятки, разум метнулся в черную нору бессознательного, но телу деваться было некуда, и Марта застыла, позволив себе лишь опереться о гробницу рукой. Шаги становились все ближе, ближе… Вот они за алтарем, вот приблизились к решетке, вот они уже здесь, сразу за аркой… совсем рядом со ступеньками…
Даже когда она узнала его, когда ужас исчез, когда она еле сдержалась, чтобы не разрыдаться истерически от облегчения даже тогда она видела, что с ним что-то неладно. Он был пугающе худ, словно его сжигала некая хворь. Черты лица обострились, глаза горели неестественно ярко. И помимо болезни творилось с ним что-то еще, не поддающееся определению, — даже если бы Марта имела время над этим подумать.
Он сбежал по ступенькам и быстро направился к ней, по пути оглядев со знанием дела место действия и все следы ее попыток. В конце концов, они ведь коллеги.
— Думаешь, он внутри? — будто сердясь на нее, безо всяких преамбул спросил Тревор. Окинул взглядом статую, потом Марту. — Почему ты так думаешь?
Уже открыв рот, чтобы ответить, она вдруг застыла, не вещ своим глазам: в руках у него был револьвер.
— Почему ты так думаешь? — повторил он требовательно, проследил за ее взглядом. — А, это. — Он пожал плечами и сунул оружие в карман. — Я же не знал, мало ли в какую историк ты тут ввязалась, — добавил он, и сердце ее подскочило: он приехал, потому что волновался о ней! — Так почему ты думаешь, что рубин в гробнице?
Она объяснила. Он недоверчиво вскинул бровь, потом взял ее фонарь, обошел памятник и попытался протиснуться в щель. Ему это было сложнее, чем Марте, из-за роста и ширины плеч. Прошло не больше минуты, и вот он уже выпрямился.
— Будь я проклят, — пробормотал Тревор почти про себя. — Будь я проклят… — И оценивающе взглянул на надгробие. — Не хочешь ли ты сказать, что пыталась поднять это сама? Не уж умно — для такой-то умницы. — Нагнулся было за вторым ломом, но помедлил. — Как бы тут не было ловушки…
— Ловушки?
— Ну, ты знаешь — какого-нибудь колющего-режущего механизма, который срабатывает, как только откроешь крышку, нет, пожалуй, нет. — Он еще раз, внимательней, осмотрел надгробие. — 1720 год. Поздновато для таких штучек. Снова наклонился за ломом. — У тебя есть клинья, я вижу. Молодчина. Будь наготове, когда поднимется крышка, — предупредил он и опытной рукой взялся за дело.
Марта затаила дыхание, когда крышка с бронзовой красавицей приподнялась, и показалась длинная черная щель.
Через десять минут он выпрямился и отставил лом. Они славно поработали. Клинья были маловаты, их недоставало, но в любом случае стена не позволяла открыть крышку шире. Теперь между нею и гробницей зияла полоса черноты примерно с фут шириной.
Они постояли, думая об одном и том же, глядя друг на друга. — Давай, сказал Тревор и указал на отверстие, будто пропуская в дверь. — Это — твое. Твоя находка. — И протянул фонарик.
Она дрожащими пальцами торопливо включила его, просунула руку с ним под плиту, но опустить туда голову не решилась — и не из страха перед нависающей массой мрамора и металла. Нарушение покоя умерших, пусть даже очень давно умерших, пробуждает в каждом из нас первобытные, древние страхи, и Марта почувствовала внезапное отвращение к тому, что собиралась сделать. Кроме того, из мраморной коробки исходил слабый запах склепа — не тлена, но тени тлена, субстанции так давно запертой, что она уже почти испарилась. Но и в этом, едва заметном душке таилось нечто глубоко омерзительное.
— Ну же, — нетерпеливо повторил Тревор, не сводя с нее глаз. — Или не хочешь? Может быть, я?
— Нет-нет, — быстро сказала Марта. Как бы ни билось сердце, это ее, ее открытие. — Я сама. — Собралась с духом, поборола себя, сунула голову под плиту, в прохладную скверну разукрашенной мраморной коробки, и посмотрела вниз.
Глаза человека, лежащего там без гроба, но на чужом гробу, ответили на ее взгляд.
— Что там? — нетерпеливо, раз за разом спрашивал Тревор, а она молчала и не шевелилась.
Потом, как во сне, вынула голову из-под крышки.
— Что… — начал он было снова, но она слабым жестом велела посмотреть самому.
Он подчинился, вынув фонарь из ее вялой ладони.
И сам, уже под крышкой, долго, ошеломленно молчал, потом вылез, выпрямился, но, в отличие от Марты, быстро оправился. Передал ей фонарь, деловито измерил взглядом отверстие, снова просунул в него руки и голову. В неловкой позе, напрягая плечи и спину, наклонился пониже.
Через несколько мгновений, вывернувшись, вынул сначала голову, а потом, чрезвычайно осторожно, на вытянутых руках вынес из отверстой мраморной пасти того, кому принадлежал взгляд, так поразивший Марту. Тревор бережно уложил его пол, и по тому, как он обращался с телом, было ясно, что оно невесомое, как кукла из папье-маше или картона.
— Ростовщик, — произнес Тревор, и она кивнула, не в силах оторвать от него глаз.
В момент своей гибели это был человек умеренного сложения, приблизительно сорока с небольшим лет. Кожа его задубилась и ссохлась, как пергамент, так что черты лица вполне сохранились, и по ним можно было прочесть характер, опасливый, осторожный, даже трусливый. Лоб его был высок, не слегка крючковат, рот и щеки сокрыты черной, курчавой легкой проседью бородой. Довольно длинная, дюймов в семь борода прядями ложилась на грудь, волосы, тоже тронутые сединой, доставали до плеч. Глаза, встретившие взгляд Марты сейчас исчезали, буквально испарялись, превращаясь в две печальные черные дыры. Он был одет так, как одевались торговцы тех времен: в кафтан и панталоны до колен из грубой темно-коричневой шерсти, под кафтаном — черный жилет, длинные черные шерстяные чулки. На одной ноге еще держался не уклюжий башмак с потемневшей, видимо, оловянной, пряжкой; другой башмак он потерял. У кистей рук виднелись оборки пожелтевшего полотна, без кружев, и под бородой — такой же жабо. Он надел все свое самое лучшее, по его скромным понятиям, для разговора с де Маньи, конюшим его патрона и покровителя, и в том же наряде был брошен в эту могилу, на гроб ее законной хозяйки. Это был последний дар мужа, его последняя, обращенная к Шарлотте шутка, ее последний сожитель…
Глава 18
От мыслей об изощренной мести принца Марту отвлекло еще одно обстоятельство. Нигде: ни на теле
