Она больше ни о чем не спрашивала. Мы довольно долго шли молча. Наша узкая улочка была грязной, пыльной, как большинство улиц нашего района. По обе ее стороны тянулись глухие бутовые заборы. Я часто думал о том, почему все улицы, прилегающие к проспекту, покрыты толстым слоем пыли, а вот в центре, на Садовой площади, например, идеально чисты, словно отполированы. Даже ходить скользко. А за Центральным рынком, где живет Моя Девушка, очень трудно дышать. Особенно в районе старого мясокомбината. Как-то я провожал Мою Девушку и едва не задохнулся, почти как в спальне у матери.
Мы миновали мост, пересекли проспект, и тут мои шаги замедлились сами собой, а ленивый ход мыслей мгновенно пресекся.
– Что-то не так? – спросила Моя Девушка.
– Все так, – ответил я и подумал совершенно обратное. За универсамом, у пивного ларька уже собралась небольшая толпа – человек двадцать. Меня-то они все знали, а вот Мою Девушку – нет.
– Почему ты остановился?
– Нипочему.
У нее были все шансы не понравиться собравшимся. Обогнуть толпу не представлялось никакой возможности. И как это мне удалось не заметить их от моста? Я плотнее прижал локтем ее руку и спокойным шагом приблизился к любителям пива.
– Привет!
Возглас относился ко мне. Пришлось остановиться. Кое-кто перестал поглощать из грязных банок пиво и уставился на нас. Ко мне подошел тощий и нескладный Валек, парень с нашей улицы. Обтрепанные джинсы поддерживались на бедрах новеньким кожаным поясом. Такими же новенькими, во всяком случае, такими же блестящими выглядели жестяные шпоры на больших не по размеру, стоптаных башмаках. Нечесаные медно-рыжие волосы покрывал пыльный берет с пером, по-моему, петушиным.
– Привет, Валек.
– Далеко собрался?
– Гуляю.
На истрепанной куртке ярко горел большой гвардейский значок. Я вспомнил, что со вчерашнего дня Валек зовется как-то иначе, только не мог вспомнить, как именно. Соседи говорили, что он поступил в гвардию и живет теперь в центре, в обкомовской казарме.
– Как тебе шпоры? – Валек притопнул ногой. – Класс, правда? Скоро дадут настоящие, но по мне, так эти красивее. правда?
– Правда.
Те, кто поначалу смотрел на нас с подозрением, снова занялись пивом.
– Ты не на стадион? – спросил Валек. – А то я туда собираюсь.
– Нет, просто гуляю перед обедом.
– Ну-ну, – сказал Валек. – Будешь возвращаться, загляни к моим, скажи, что видел меня, что я, может, завтра зайду. А может, и не зайду.
– Обязательно скажу. Пока.
– Пока, – Валек отвернулся от меня, и мы неторопливо пошли дальше.
– Почему ты меня не представил? – спросила Моя Девушка.
– Еще чего! Чтобы все узнали, что ты – не из наших?
– Ну и что?
– Как это что? – я даже остановился от такой непонятливости. – Если бы они узнали, что ты не наша, тебя бы тут же изнасиловали.
– Подумаешь, – сказала Моя Девушка. – Наши делают тоже самое. Ничего особенного.
– Конечно, ничего особенного. Только их там было человек двадцать. Это ты заметила?
– Заметила, ну и что?
– А то. Мы бы застряли часа на три. А я обещал матери, что к обеду вернусь.
– В таком случае, – обиженным тоном заявила она, – можешь возвращаться прямо сейчас. И вообще: с тобой мне очень скучно, запомни. Я сама не понимаю, зачем пришла сегодня. Словом, мне пора.
И она ушла, гордо задрав голову, а я вздохнул с облегчением. Потому что, когда она в таком настроении как сегодня, прогулка может получить неожиданное завершение. Так что возвращался я домой в прекрасном расположении духа.
4
По мере того, как я приближался к дому, хорошее настроение сходило на нет. Причиной тому была предстоящая встреча с отцом и, как следствие, семейный обед.
Отец не терял надежды на то, что я пойду по его стопам. Иными словами – в один прекрасный день отправлюсь в походный лагерь царя Леонида и стану спартанцем. Ребята с нашей улицы говорили, что спартанцы готовятся к очередному походу. Если это так, то, видимо, страстное желание отца напялить на меня бронзовый шлем и кожаный панцирь стало горячее.
Меня спасало то, что мать не любила спартанцев, иначе бы я не отвертелся, вдвоем они бы со мной справились. Но мать каждый раз пыталась доказать мужу, что для сына (то есть, для меня) будет лучше и полезнее стать пажем при дворе Людовика ХП или Франциска Васильевича. При этом она напирала на то, что имеет обширные связи как при одном, так и при другом дворе.
Естественно, что споры о моем будущем разгорались именно на семейных обедах, поскольку в другой обстановке родители мои не встречались. Ни к чему эти споры не приводили, каждый оставался при своем мнении. Временами – чем дальше, тем чаще – мне казалось, что они не слышат и не слушают друг друга, просто каждый торопится произнести вслух то, что подготовил к встрече, нимало не интересуясь результатами.
Рано или поздно они все равно что-нибудь придумают, мне придется смириться с их решением. Лучше, конечно, позже, чем раньше, ни перспектива стать пажем, ни перспектива стать спартанцем меня не радовали. Так что пусть спорят подольше и без меня.
Стол был накрыт под навесом, во дворе. Отец никогда не входил в дом – за исключением одной ночи, около семнадцати лет назад.
– Наконец-то, – мать уже сидела за столом. – Мог бы и пораньше вернуться.
– Разве я опоздал?
– Я хочу поговорить с тобой до прихода отца. Сегодня – твой день рождения.
– Знаю, – я нимало не придавал значения этому факту.
– Тебе сегодня шестнадцать.
– Ну и что? – я пожал плечами. – В прошлом году было пятнадцать. Какая разница?
– Большая, – мать поджала губы. – Пора подумать о будущем.
– Что о нем думать?
– Тебе очень пойдет бархатный берет.
– Не сомневаюсь.
– И короткая шпага.
– Возможно, – я не хотел спорить. С минуты на минуту придет отец, вот пусть они и спорят. Без моего участия.
– Все очень просто, – сказала мать. – Я предупрежу камергера, и тебя примут. Никаких проблем.
– Отлично, – сказал я. – Можно, я поем?
– Нужно только решить, к которому из королей ты пойдешь на службу.
– К самому лучшему, – сказал я.
– Наверное, к тому, который ближе живет, – сказала мать.
– Гениально, – сказал я. – А поесть можно?
В эту минуту, наконец, заскрипела калитка, и во двор вошел отец. Мать замолчала. Он прошел в дальний угол двора. Я заметил, что его панцирь разорван на боку, а над глазом запеклась кровь.
– Почему так поздно? – сухо спросила мать. Он не ответил.
– Что случилось? – спросил я. Отец снова не ответил. Он возился с застежками и ремешками своего панциря и ругался вполголоса.
– Помоги ему, – сказала мать. Я не пошевелился. Я не мог преодолеть отвращения, которое вызывало во мне все, что связано с оружием или войной. Я не мог заставить себя прикоснуться к панцирю.
