того, что мы родились здесь?
Она нахмурилась.
– Ты странный.
– Я не странный, – терпеливо сказал я. – Я нормальный.
Моя Девушка поднялась со скамьи.
– Ты странный, – повторила она. – Такой же странный, как твои сны, – она медленно пошла к калитке. У калитки остановилась, искоса глянула на меня. – Я никуда не пойду с тобой.
Я догнал ее на улице.
– Подожди, – я взял ее за руку. – Подожди...
Она остановилась. Уговаривать ее я больше не мог. Я крепче взял ее за руку и повел за собой. Она попыталась высвободиться, потом подчинилась и молча пошла рядом. Рука ее безвольно лежала в моей руке, босые ноги ступали рядом с моими ногами.
Наша улица никогда не отличалась оживленностью. Окраина есть окраина – утром ли, вечером, в полдень – прохожие встречались здесь редко. Так что если сегодня она показалась мне особено пустой, по-настоящему вымершей, то причиной была тишина – душная и давящая, непривычная тишина, о которой как-то раз сказал бродяга.
В полном одиночестве дошли мы почти до конца улицы, до моста. Здесь я остановился, не выпуская руки Моей Девушки. Во рту появилась теплая горечь.
– Валек... – прошептал я. – Рыжий...
Валек висел на покосившемся телеграфном столбе, нелепо растопырив руки. Хорошо, что мне не было видно его лица, только затылок, поросший рыжими космами, и большой грубый узел за ухом.
– Говорил ведь тебе: крестоносцы...
Моя Девушка молчала. Голова ее была опущена, на повешенного она даже не взглянула.
– Пойдем, – сказал я. – Пора.
Она подняла голову. Взгляд был холодным и чужим.
– Отпусти.
Я разжал руку.
– Я никуда с тобой не пойду, – сказала она. – Я не хочу с тобой идти.
– Почему?
– Мне с тобой плохо, – сказала Моя Девушка.
Я медленно опустился на ступеньку, ведущую к мостику, и прижался затылком к холодным перилам.
– Прощай, – сказала Моя Девушка и пошла по мостику в сторону проспекта. Она ни разу не оглянулась, а я не пытался ее удержать. Я сидел и смотрел, как она уходит. Что-то сдавило мне грудь, я почувствовал ледяную тяжесть. Я подумал, что именно так чувствовал себя бродяга, когда впервые пришел на запретное место.
Моя Девушка уходила все дальше, но мне казалось, что она не уходит, а медленно тает у меня на глазах, становится все тоньше и тоньше, солнце уже светило сквозь нее так же, как раньше – сквозь ее платье.
Я понимал, что больше никогда не увижу ее, и то, что я вижу сейчас – всего лишь память о ней, и эту память смывает чья-то невидимая рука. Я вздохнул и закрыл глаза. Вот и нет Моей Девушки. И рыжего Валька нет, нет моего второго, глупого и нахального отца, подарившего мне меч и звавшего в гвардию.
Может быть, и других не было, не было отца, не было бродяги, я все это увидел в собственных снах, нафантазировал и, неизвестно с чего, вдруг поверил. В действительности все это было бредом, наваждением, болезнью воспаленной крови.
Поднялся ветер, он был холоден и он принес с собою голоса – их голоса.
– Пора начинать, – это сказал отец.
– Не хочу, – прошептал я, и голос исчез.
– Попроси у отца прощения, – это сказала мать.
– Не хочу, – ответил я, и голос исчез.
– Женись на мне, – это сказала Моя Девушка.
– Не хочу! – выкрикнул я, и голос исчез.
– Уйди из этого города, – это сказал бродяга.
– Не хочу!!. – заорал я. – Не уйду!!!
Все. Нет никого. Есть только я – и этот проклятый город. Я – и эта проклятая свалка.
Я почувствовал, как, под порывами ледяного ветра стынет и стягивается кожа на моем лице. И – странное дело – именно сейчас, именно здесь я, наконец-то, ощутил покой, настоящий покой.
Потому что сейчас, сидя у моста, под телеграфным столбом, на котором вырос сегодня ужасный уродливый плод, я слушал ветер и думал о том, что произойдет дальше.
Я знал, что сейчас уйду отсюда. Не на железнодорожный вокзал, не на Центральный Рынок, не куда-то конкретно – просто отсюда – с этой улицы, подальше от дома, ставшего мне чужим.
Я знал, что буду долго, очень долго бродить по каменистым, разбитым улицам, и улицы эти будут казаться мне незнакомыми и враждебными, хотя никто – это я знал точно – никто не причинит мне зла. Потому что никого не встречу я в городе, ни с кем не придется мне останавливаться. Я знал, что буду кружить безлюдными улицами до тех пор, пока не устану и не усядусь где-нибудь, на каком-нибудь перекрестке. Усядусь прямо на землю, в пыль, и с наслаждением вытяну ноги. И буду сидеть вот так – долго, может быть, дольше, чем бродил.
Я буду сидеть так, в пыли, вытянув ноги, до тех пор, пока не наткнется на меня незнакомый плачущий мальчишка. Я усажу его рядом, я утру ему слезы. Я расскажу ему о городах. Я расскажу ему о вокзале. Я расскажу ему о словах и о снах.
Может быть, я расскажу ему о бродяге. Словом, расскажу обо всем, что знаю сам.
Но это будет потом. А пока что я сидел у мостика и напевал песенку бродяги:
